Гай Орловский - Юджин — повелитель времени. Книга 5. Любовные чары Страница 37

А что, психиатры тоже заинтересованы поддержи­вать придуманный ими «синдром войны». Это же боль­шие заработки, расширение клиентуры, возможность купить более дорогую машину, дворец на Цейлоне, от­крыть еще один счет в банке...

Общество же, если даже и заподозрит неладное, по­стесняется пикнуть, правозащитники тут же набросят­ся с упреками. Вот так и нежатся побывавшие в горячих точках, якобы избавляясь от кошмаров.

А я, что я?.. Я человек в меру честный, если никаких душевных надрывов не испытываю, то и говорю, что не испытываю. Потому что пока еще не хочу на покой и в санатории, мне здесь начинает нравиться.

Что-то в этом есть древнее, настоящее, когда пи­текантропы растоптали австралопитеков и захватили мир, а спустя какой-нибудь жалкий миллиончик лет их самих растоптали кроманьонцы... Я тоже чувствую себя кроманьонцем, что улучшает человеческую по­роду, хотя, может быть, я уже тот, кто и самих кро­маньонцев сотрет с лица земли ради более совершен­ного человека, а стереть с лица земли лучше всего силой, это надежно...

—   Сделаем мир лучше, — пробормотал я.

Фицрой оглянулся, сказал бодро:

— Как правильно!.. Вон то село я давно приметил. С первого же дня.

— И что?

— Будем делать мир лучше, — заявил он с убеждени­ем Галилея перед инквизицией. — Тебе нужна эта, как ее, алиби? Или не нужна?

—Еще как нужна, — ответил я. — Хотя и не совсем, а так, на всякий случай.

—Тогда едем.

Он бы остался в том селе еще надолго, понравилось делать мир лучше, но я решил, что для алиби достаточ­но, настойчиво оторвал его от улучшения человеческо­го вида, вытащил на свежий воздух.

—   Нужно ставить перед собой цели, — заявил я. —Великие!.. Да, я знаю, что когда они голые, то леди и крестьянка смотрятся одинаково, да и ведут себя оди­наково, но мне вот приятнее вытереться подолом великоледского платья, чем платьем из грубой мешковины!

Он вздохнул.

—Это да... Но ради такой малости...

—Это не малость, — сказал я сурово. — Это услов­ность! А вся наша жизнь на условностях и разной ерун­де, чем маются только люди. Однако простые люди почти не маются, а умные маются так, что вообще ду­реют. С кем мы?

Он проворчал:

—Ладно-ладно, поехали. Умный больно. Ничего не понял.

—Я тоже, — возразил я с достоинством, — ну и что? Человеку дан язык и не дан животным. Вот и пользуюсь.

—У них тоже языки, — сообщил он. — Если хорошо приготовить такое блюдо, пальчики оближешь!.. А ты знаешь, как же мне понравилось создавать алиби!.. Ни­когда сложная и важная работа по сохранению государ­ственной тайны не была такой... ну... нетрудной. Теперь я знаю, как она называется! Алиби...

—Так надо было, — буркнул я.

—И посуду бить?

—Это чтоб заметнее, — ответил я неохотно.

—   А когда ты утащил в постель сперва Герту, а потом ее мать?

Я пояснил с неохотой:

—   Это все для дела, понимаешь?.. Такая у нас работа. Пойдет шум, все будут знать, что как только наш посол уехал на охоту, мы сразу же в село к молодым девкам, где пили и безобразничали так, что даже выговорить стыдно.

Он сказал довольно:

— Я же и говорю, нравится мне это создавание али­би. И вообще в государственной службе посольства бы­вают приятные обязанности. И то, что мы улучшаем человеческую породу...

— Делаем мир лучше, — уточнил я, так наша деятель­ность звучит более обще и потому благороднее. — Все для гуманизма и человечности, а для этого нужно начи­нать с самых основ, понимаешь?

— Еще как, — заверил он и облизнулся. — Диплома­том неплохо быть, как вижу. Главное, у нас благородная обязанность делать мир лучше.

— И мы его сделаем, — пообещал я.

— Это наша обязанность, — подтвердил он.

— Плодитесь и размножайтесь, — пробормотал я. — Так сказал Господь...

Он спросил заинтересованно:

— Кто-кто?

— Это бог из дальних королевств, — сообщил я. — Он дал много заповедей людям, но эта была самая пер­вая и самая главная: плодитесь и размножайтесь!.. Остальные можно и забыть, но эту нужно помнить и блюсти истово и твердо.

Те, кто не был приглашен на королевскую охоту, на мой взгляд, выиграли. Пили и ели в три горла, а потом в зал вбежал королевский слуга и прокричал, что на охоте в результате несчастного случая серьезно ранен лучший друг короля Антриаса, его союзник герцог Ригильт, потому пир прекращается ввиду недостаточной уместности.

Мы с Фицроем к этому моменту уже полчаса пиро­вали за столом, оба понимаем, что королю Антриасу нужно сперва решить, сообщать или не сообщать, а раз уж сообщать все равно нужно, то сперва нужно решить, как именно...

Фицрой посмотрел на меня с укором, я напрягся, что-то Антриас темнит, в прицел я видел хорошо, как тяжелая пуля снесла герцогу верх черепа...

Финнеган подпрыгнул, на лице дикое и радостное изумление длилось целую секунду, затем помрачнел и сказал мрачным голосом:

—   Горе, какое горе!.. Надо продумать, как именно выразить свое соболезнование его величеству.

Эллиан и Баффи сперва не поняли, потом начали неуверенно улыбаться, Финнеган цыкнул на обоих, а я сказал лицемерно:

—   Как вам не стыдно, почему не проливаете горькие и горючие слезы? Вон глерд Финнеган в таком горе, таком горе... Вы должны хотя бы рыдать и биться голо­вами о стол. Лучше об углы...

Эллиан перестал лыбиться, поглядел на Финнегана с непониманием, как же так, враг серьезно ранен, как это не радоваться, Баффи улыбаться перестал и помал­кивает на всякий случай, осторожный, быть ему дипло­матом, хоть и на вторых ролях, только Фицрой сказал с удивлением:

—   Как, его светлость почему-то ранен? На него зверь напал?.. Или кто-то нечаянно пырнул пикой в спину...

Я подсказал:

—   И так двенадцать раз...

Фицрой сделал титаническое усилие, чтобы не за­ржать, покраснел от натуги, наконец выдавил из себя придушенным голосом:

—   Но как он мог? А как же без него Опалосса...

Финнеган метнул в его сторону злой взгляд. Я встре­вожился, Фицрой может и проколоться, но на его лице такое искреннее непонимание, что Финнеган только буркнул:

—Нам сообщат.

—Что? — спросил Эллиан.

—Что надо, — отрезал Финнеган, — то и сообщат. Пока никаких комментариев. Всем хранить молчание и вести себя скорбно и печально.

—Да, — сказал Фицрой, — это такое горе, как сказал глерд Юджин, такое горе!.. Хорошо, что мы успели съе­здить в село за молоком, свеженького попили, а то здесь только сыр и творог...

Финнеган поднялся и сказал коротко:

—   Все уходим. Поговорим у меня. По дороге ни слова!

Народ поспешно, хоть и с неохотой, покидает зал, мы вышли в общем потоке, а потом отделились, Фин­неган вошел в свою комнату первым, Фицрой появил­ся последним и деловито закрыл за собой дверь на за­движку.