Эндрю Фукуда - Охота Страница 44

Наверху, у самого края круглого отверстия, он соскальзывает на несколько ярдов. Тут же вновь находит опору. Лезет обратно. Это мой последний шанс. Я прыгаю, вытягивая вперед правую руку. Мои пальцы оказываются у него на ноге, я сжимаю их капканом вокруг его лодыжки. Мне удается стянуть Мясо на несколько ярдов. Тут пальцы начинают проходить сквозь лодыжку, как сквозь нагретое масло. Я скольжу вниз с громким скрипом.

Мне не удалось стащить его ниже, но удалось остановить. Ненадолго. С безумным, полным отчаяния криком он поспешно ползет обратно, к смыкающемуся отверстию, которое уже не больше канализационного люка. Он свешивает туда одну ногу, собирается прыгать вниз, но…

Он не пролезает. Он извивается, пытаясь протолкнуться в отверстие, но все бесполезно. Он слишком велик. И Купол закрывается, смыкаясь на его теле, как огромный капкан. Ему некуда бежать. Он сидит на самом верху, свесив одну ногу вниз, и солнце светит прямо на него.

Купол закрывается окончательно, отрезая его ставшую куском ноздреватой массы ногу. Она падает внутрь и взрывается веером желтых брызг. Он чудовищно кричит и умолкает, только когда его голосовые связки тоже превращаются в липкую жижу. Вскоре он перестает существовать: все, что остается, это желтоватые потеки на Куполе, как будто кто-то разбил об лысину яйцо.

Я поднимаюсь с земли. Надо убираться отсюда. Пытаюсь бежать на подгибающихся ногах, но падаю на колени, согнувшись, как кающийся бродяга. Мои внутренности подкатывают к горлу, меня тошнит. Вся пища и вода, которыми меня угощали геперы, льются наружу. Я поднимаюсь, несмотря на то, что мой желудок все еще сводят спазмы. Ноги у меня заплетаются. Прощальный взгляд на Купол: Сисси спешит в глиняную хижину, обняв Бена за плечи.

Спустя несколько минут, по дороге в библиотеку, мне становится лучше. Я поднимаю брошенные бутылки с водой и смываю с ладоней липкую дрянь, затем плещу водой в лицо.

Закрывая бутылку, я замечаю груду одежды в том месте, где упала Пепельный Июнь. Она глупо рискнула собой, осмелившись выйти на солнце так рано. Защитное снаряжение было предназначено для последних минут заката; сейчас, когда солнцу осталось еще два часа жизни, от него никакой пользы. Я вспоминаю, что мой сопровождающий сказал мне несколько ночей назад — как вид и запах геперов заставлял некоторых сотрудников бежать к Куполу посреди дня. Тогда мне было трудно в это поверить, но не сейчас.

«Странно», — думаю я, глядя на груду тряпья. Все, что я вижу, — это солнцезащитный плащ. Никаких следов остальной одежды: брюк, ботинок, носков. Только плащ. Может быть, под ним у нее ничего не было, как у Мяса? Я ногой переворачиваю плащ, ожидая увидеть, что он будет влажным и липким от желтой жидкости и растаявшей кожи. Но ничего подобного. Никаких следов желтого гноя. Тут до меня доходит.

Она в библиотеке. Каким-то образом она сумела вовремя там укрыться.

Развернувшись к библиотеке, я вижу зрелище, от которого…

У меня отвисает челюсть, а глаза сами собой широко раскрываются.

Лучи заходящего солнца заливают библиотеку — стены, ставни, кирпичную дорожку — морем лилового и оранжевого света. И посреди этого моря стоит Пепельный Июнь. Свет отражается от ее бледной кожи, смешиваясь с медью ее волос и зеленью глаз. Рот у нее слегка приоткрыт, губы такие же полные, как всегда, и с ними все в порядке. Она не кричит от боли, и ее кожа не плавится.

Мы смотрим друг на друга, не зная, что сказать. Я только беспомощно таращу глаза. Она сует пальцы в рот, запрокидывает голову и вытаскивает что-то.

Пару искусственных клыков.

Она протягивает их мне на раскрытой ладони, как дар мира.

Первое, о чем она спрашивает меня, когда мы заходим вовнутрь, это вода.

— Разумеется, — отвечаю я, вспоминая, как мне самому хотелось пить пару ночей назад. — Ты все это время продержалась без воды?

Она ничего не говорит, но выпивает всю бутылку. Думаю, это вполне может сойти за ответ.

— Потому я и упала там, снаружи, — говорит она, глядя на вторую бутылку.

— Хочешь еще?

— Да, но не пить. На случай, если ты еще не заметил — остальные, разумеется, уже в курсе, — от меня пахнет. И очень сильно.

— Тебе лучше мыться внутри. У тебя такая светлая кожа, можешь заработать солнечный ожог.

Она кидает на меня взгляд, как будто говоря: «Да неужели? Я сумела прожить семнадцать лет не только благодаря счастливой случайности, приятель».

— Там, дальше, — быстро говорю я, — есть сток в полу.

Она обходит стол библиотекаря и исчезает, оставив меня наедине с запутанными и беспорядочными мыслями.

Когда спустя десять минут она возвращается, я сижу на том же месте. У нее мокрые волосы, а лицо раскраснелось от того, что его только что оттирали. Сейчас она кажется усталой и измученной, но глаза у нее горят ярче, чем обычно.

— Надеюсь, ты не против, — застенчиво произносит она.

— Что?

— Я сказала, что надеюсь, что ты не против. Мне пришлось взять твою одежду. Мои вещи… От них слишком сильно пахнет.

— Не против, — отвечаю я, опустив глаза. — Все в порядке. Все, что они дали, мало мне на несколько размеров. Я не надевал эти вещи, считай, что они твои.

Мы стоим и смотрим на все, что угодно, лишь бы не друг на друга.

— Прости, что я извела две бутылки.

— Все в порядке, еще полбутылки у нас есть.

Когда я произношу «у нас», в ней как будто что-то ломается. Она поворачивает голову ко мне, и когда я заглядываю ей в глаза, в них стоят слезы. Она захлопывает веки и не открывает глаз, пока не справляется с собой. Она хороша в этом, она практиковалась долгие годы. В точности как я.

— Ты жила одна? — спрашиваю я.

Она отвечает не сразу.

— Да, — ее ответ звучит тихо и печально. — Почти все время, что я себя помню.

Мы садимся, и она рассказывает свою историю, не слишком отличающуюся от моей.

Она помнит семью: родителей, старшего брата. Веселые разговоры дома, смех, чувство безопасности, когда на рассвете ставни закрывались и мир оказывался заперт снаружи, семейные обеды за общим столом. Теплые тела, спящие рядом с ней. А потом наступил этот день. Она болела лихорадкой и осталась дома, когда ее родители и брат отправились за фруктами. Они ушли через десять минут после рассвета. Больше она их никогда не видела.

Вчера у нее была семья, а сегодня она осталась в одиночестве. Одиночество и изоляция стали ее постоянными товарищами — такими же холодными и неприятными, как мокрые носки на ногах в зимний день.

Это было десять лет назад. Тогда ей было всего семь. Сначала пришлось невероятно трудно. Трудно так жить. Не проходило и часа, чтобы она не думала о том, чтобы каким-то образом выдать себя школе. Это было бы так просто. Просто сдаться. Встать посреди футбольного поля во время перемены, уколоть палец, выдавить каплю крови. И смотреть, как они ринутся к ней. Конец будет жестоким, но быстрым. И смерть станет избавлением от этого невыносимого одиночества.