Конфайнмент (СИ) - Тимофеев Владимир Страница 5

Вариантов после беседы со следователем меньше не стало, но в голове они уже начали упорядочиваться.

Откуда следак узнал про Гайдара и моё участие в происшествии? Пускай он меня и купил на камень и отпечатки пальцев, но документов ведь не показал. А их, вполне вероятно, может вообще не быть, и всё это не больше, чем блеф. Уверенности, что на вылетевшем из-под колёс камушке могут найтись хоть какие-нибудь отпечатки, нет никакой.

Впрочем, я не эксперт и могу ошибаться.

Но, скорее всего, меня просто кто-нибудь видел в тот вечер на Усиевича, запомнил и более-менее правильно описал. Или я что-то случайно выронил, что-то не слишком значимое и заметное, но с отпечатками, и эту вещицу нашли и приобщили к вещдокам.

Я ведь вообще никому на рассказывал, что был там 29-го… Хотя нет, рассказывал. Но это слышали только свои — Смирнов, Ходырев, Кривошапкин…

Миша меня даже «пытал»: чего, мол, там делал в то время?..

И что это означает?..

Да нет, не может такого быть. Сдать они меня не могли. Зачем им? Они же не из ментовки. И вообще, насколько я знаю, Андропов и Щёлоков[3] друг друга терпеть не могут, поэтому КГБ и милиция сотрудничают без особого рвения и информацией делятся, только если совсем припрёт… Да если уж на то пошло, то меня скорее чекисты закрыли бы, а не менты, и раскручивали бы не на убийство, а на измену Родине и шпионаж в пользу иностранных разведок, и случай с Гайдаром использовали бы только как повод, а не причину.

Но всё равно — всё это просто бессмысленно. Я пошёл с ними на контакт сам, без всякой тюрьмы, и выложил товарищу генералу много чего интересного. Зачем ему отправлять меня в изолятор, да ещё и в другое ведомство? Проверить, расколюсь или нет? Чтобы так поступить, надо быть форменным идиотом, а глупостью, насколько известно, конторские никогда не страдали.

А вот что касается соперничества или даже войны между силовыми структурами, тут — да, действительно, есть куда разгуляться. Так что, пусть это и похоже на манию величия, но, скорее всего, товарищи из Прокуратуры и МВД видят во мне не просто подозреваемого, а «человека с Лубянки», которого обязательно надо вывести на чистую воду, раскрыть его контакты и связи и представить перед дряхлеющим Политбюро в качестве эдакого «киллера на доверии». Мол, эти чекисты вообще страх потеряли, тайно убивают советских людей и, кто знает, может быть, даже готовят «дворцовый переворот». Почти как во времена незабвенного Лаврентия Павловича…

С одной стороны, это напоминает бред сумасшедшего, но с другой… Да, с другой, многие моменты становятся… более логичными что ли… И форсированные допросы, и настойчивые попытки «поговорить по душам», и опытный адвокат, и относительно комфортная камера на четверых, и заочно подписанное постановление на арест, и перевозка сразу в Бутырку, минуя обычное ОВД с обезьянником… Темнят господа милицейские. Ох, темнят! Рупь за сто, что и сокамерники у меня не простые. Кто-то из них наверняка подсадной, а то и все вместе, с них станется. Недаром «бывалый урка» Самсон учит меня, как вести себя на допросах, а двое других… ну, эти ещё не проявились, но есть вероятность, что у них просто другая задача. Какая? Пока непонятно. Но то, что ухо с ними надо держать востро — это факт. Особенно ночью…

Ночь в СИЗО[4] — это нечто особенное.

Вечером после ужина движение в изоляторе практически прекращается. Оперчасть и администрация расходятся по домам, остаётся только дежурная смена. Заключенные, которых с утра уводили и увозили для судебных и следственных действий, возвращаются в камеры. Инспектор разносит почту и забирает подготовленные к отправке письма. Хозобслуга собирает в камерах мусор, наступает время досуга. Можно лежать на нарах, читать, писать письма, прошения, составлять заявки, претензии…

Ровно в 22:00 об отбое оповещает звонок. Заключенные должны лечь спать.

Должны, но, как это часто бывает, ничуть не обязаны. По факту, после отбоя жизнь в СИЗО только начинается. Зэки перекрикиваются, при помощи длинных верёвок («коней» и «дорог») передают из камеры в камеру сигареты, записки или просто еду. Выясняют отношения, кто есть кто, кому какое место занять и не завёлся ли в камере стукачок…

Свет в помещениях слегка приглушён, но это вовсе не повод, чтобы просто валяться на нарах…

Время от времени по тюремному коридору проходит контролёр-надзиратель, и тогда шум за решёткой стихает, но как только дежурный скрывается за блоковой дверью, всё начинается заново: шорохи, гомон, пересуды-разборки, тихое чавкание, торговля заныканной неучтёнкой…

Такая «вакханалия» продолжается до утра. С наступлением рассвета утомлённые делами сидельцы ложатся, наконец, спать…

В нашей камере ночь с пятницы на субботу проходила на удивление тихо.

Я пребывал в полудрёме, чётко по схеме, как обучал меня Михаил в ещё не свершившемся будущем. Вроде бы ничего сложного, но чтобы заставить себя не провалиться в сон глубже, чем надо — для этого нужны тренировки. В течение, как минимум, года. В двухтысячных у меня этот год был. Но, по иронии судьбы, применять полученные знания и умения пришлось в 82-м, здесь и сейчас, когда даже вспомнить, как правильно расслаблять мышцы, думать, дышать, не так уж легко. В первую ночь это сделать не удалось, во вторую получилось процентов на семьдесят, в нынешнюю оставалось надеяться, что всё пройдёт более-менее гладко.

Чувство опасности проявилось в мозгу примерно в четыре утра. Внутренние часы тикали бесперебойно, и это помогало сознанию удерживаться на самой границе между явью и сном.

Лёгкое движение возле койки я ощутил боковым зрением через неплотно прикрытые веки.

Около ног — Чуря, ближе к башке — Шатун. В руках у последнего то ли подушка, то ли свернутое в комок одеяло. Оба замерли перед шконкой, немного присев-пригнувшись.

Будут меня кончать или пока только попугать решили?..

Нет, пугать — это вряд ли. Чтобы просто пугать, шкериться ни к чему…

А раз ни к чему, то и я стесняться не буду. Отвечу по полной программе…

Чтобы поджать ноги, хватило мгновения. Ещё столько же, чтобы их резко выпрямить. Жаль только, что без ботинок, но даже и так вышло неплохо. Получив пятками в лоб, Чуря отлетел к умывальнику.

Шатун оказался ловчее. Оправдывая собственную кликуху, быстро шатнулся в сторону, швырнул в меня одеяло и подхватил стоящую около нар табуретку.

Увернуться от летящей в голову мебели мне едва удалось. Я себе чуть руку не вывернул, ухватившись на спинку кровати и рванув своё тело к стене. Но — нет худа без добра — тут же, оттолкнувшись на амплитуде от койки, бросил его вперёд, подпрыгнув как мячик и целя обеими ногами в разинувшего пасть урку.

Под пятками что-то хрустнуло. Шатун рухнул, словно подкошенный. Я брякнулся следом и, кое-как сгруппировавшись, откатился к двери. Вовремя! Недобитый первым ударом Чуря метнулся ко мне, сжимая в руках что-то острое. От примитивной заточки меня защитил попавшийся под руку табурет, а в следующую секунду я просто обрушил его на «пацана». Табурет треснул прямо посередине сидушки. Истошный вопль попытавшегося было закрыться Чури слышали, наверное, даже в соседних блоках. Из выбитого локтевого сустава торчал обломок кости́.

— На пол! Лежать, не двигаться!

Драться с ворвавшимися в камеру надзирателями не было ни сил, ни желания, поэтому команду я выполнил, не задумываясь, и не стал дёргаться даже тогда, когда получил сапогом в рёбра, а потом дважды дубинкой. Да, больно. Да, неприятно. И уж, конечно, несправедливо, но — это всё-таки лучше, чем получить в печень заточкой от уркагана.

В коридор выволокли всех четверых, включая не принимавшего участие в драке Самсона.

Чурю и Шатуна утащили в одну сторону, нас с Самсоном в другую, в согнутом положении, с вывернутыми назад ластами.

Решения, что со мной будет, я дожидался в отдельном «боксе», пристегнутый наручниками к решётке, под присмотром сразу двоих контролёров. Сказать, что они были злы на меня, значит ничего не сказать.