Александр Арбеков - Девушка, которая, якобы, не умела любить Страница 56

— Вы знаете, я как-то имел честь побеседовать с Пабло Пикассо.

— Боже мой! Но со дня его рождения и смерти прошла целая вечность! Как такое возможно!?

— Всё возможно на этом свете…

— Ну, хорошо, — криво усмехнулся я. — И, так, что же такое особенное сказал вам Пикассо?

— Я до сих пор не могу правильно назвать его фамилию, представляете? — задумчиво произнёс Серпент. — Где же следует делать ударение! На предпоследнем или на последнем слоге?

— Придуривайтесь сколько угодно, — мрачно сказал я.

— Я не придуриваюсь.

— Хорошо. Для вас, придурка, делаю пояснения!

— Ну, Вы, однако, наглец!

— Да! Теперь я наглец!

— Хорошо, хорошо… Так что там с ударениями?

— Есть самые разнообразные и непохожие друг на друга, языки. Одно дело — испанский. Другое дело — французский. Ударение разное. Оно в одном случае делается на предпоследнем слоге, а в другом на последнем. Всё очень просто и понятно!

— Ничего себе! Так Вы, оказывается, — филолог и полиглот!?

— Вы не выведете меня из себя, как не старайтесь. Все ваши немощные потуги будут тщетны. Увы…

— Вот как?

— Да, именно так! А, вообще-то, с недавних пор я владею тысячами языков, существующими в этом мире. Да и, собственно, во всех других, — криво усмехнулся я.

— Ну, и славно, — задумчиво пробормотал Серпент. — Эволюционируйте Вы, однако, очень быстро. Темп хорош.

— А как вы хотели!?

— Да ничего я не хотел! Какого чёрта и откуда Вы свалились на мою бедную голову!? Жил я тихо и спокойно до поры-до времени. Эх! — вспыхнул Серпент. — Вы что, не знаете, что я, как и Вы, обожаю валяться на диване, читать газеты, смотреть телевизор и абсолютно ничего не делать!? И ещё имеется у меня главная слабость.

— Какая же?

— Люблю пить водку, закусывать её квашеной капустой и после этого восторженно созерцать небо!

— Это, однако, три слабости!

— Нет, одна, триединая. Дело в том, что созерцаю я небо только после того, как отведаю водки под капусту!

— Ну, вы даёте! — расхохотался я.

— Да, я такой, — улыбнулся Серпент.

— Ах, Милли! — грустно произнёс я и чуть не заплакал.

— При чём тут Милли!?

— Она всегда стоит незримо передо мною и смотрит на меня с глубокой укоризной.

— Ах, ну как же Вас зацепила эта сука?! — искренне удивился Серпент.

— Так, успокоился, взял себя в руки, — сначала глубоко расслабился, а потом слегка напрягся я.

— Вот это правильно! — одобрительно сказал Серпент.

— Кстати, — буркнул я. — Ходят слухи, что ваш, ну или наш Мир ожидает скорая и страшная погибель?

— Это вам кто нашептал такое?

— Ну…

— Понятно. Луп… Паникёр, отморозок и мерзавец! Ну, братан, я с тобой очень скоро разберусь! И с кое-кем ещё!

— Но только не с моей любимой Милли!

— Да, успокойтесь Вы! Забавляйтесь и расслабляйтесь со своей обожаемой Милли до скончания веков! Эх, мне бы ваши проблемы! — горестно вздохнул Серпент.

— А, всё-таки, каковы наши проблемы?

— Наши!?

— Ну, да…

— О, как!

— Ну, я же, вроде бы, с некоторых пор теперь тоже Великий Господин?! Ах, да, не Великий, а даже Величайший!?

— Согласен, все проблемы теперь наши общие.

— И?

— Ситуация очень сложна.

— И?

— Сколько можно икать!? — возмутился Серпент. — Я ещё не готов изложить её суть полностью и исчерпывающе!

— Ладно. Вернёмся к этому чёртовому испанцу. Извините, Великий Господин за мою горячность и эмоциональность, — усмехнулся я.

— К какому испанцу? — рассеянно произнёс мой собеседник.

— Ну, Пабло Пикассо был же испанцем?

— Ах, да…

— И что же такое сказал вам Пабло Пикассо?

— Что?

— Что он вам сказал?! Мне очень интересно.

— Что!?

— Господи! — вознегодовал я. — Сколько можно!? Ну, якобы, Пикассо вам что-то сказал?!

— Никаких «якобы»! Ненавижу эту глупую приставку, или как там ещё её называют!

— Хорошо, хорошо! Так что вам сказал этот мазила?

— Что!?

— Ну, этот тип, который занимался мазнёй?

— Что!?

— Пожалуйста, поконкретнее, если можно! Вы что, зациклились навсегда и бесповоротно на «что»?!

— Хорошо. Возможно, вы и правы. Мазня есть мазня, — мрачно нахмурился Серпент. — Мазила есть мазила.

— Ну?! И?!

— Что сказал Пабло?

— Ну!?

— Он сказал буквально следующее: «Сегодня уже многие не ищут в искусстве эстетического наслаждения. Рафинированная элита, всякие богачи, профессиональные бездельники, снобы хотят лишь необычного, сенсационного, эксцентрического, скандального. И я, с момента возникновения кубизма, пичкал этих людей тем, к чему они стремятся, а заодно потчевал критиков, к их величайшему удовольствию, всевозможными сумасбродными идеями, возникших у меня в воспалённом мозгу. Чем меньше меня понимали, тем более все вокруг восхищались. Забавляясь всем этим фарсом, я прославился и разбогател!».

— Великолепно, браво! — нарочито бурно восхитился я, а потом скорбно и иронично произнёс. — Увы… Всё-таки, обычной мазилой был ваш Пикассо. Этот факт подтверждён вот этим чрезвычайно откровенным высказыванием на сей счёт.

— Не согласен! Не скажите… — поморщился Серпент. — Обычный мазила не способен стать Пабло Пикассо!

— Да, наверное, вы правы. Всё-таки, «Девочка на шаре» хороша, — задумчиво усмехнулся я.

— А «Герника», — полное дерьмо!

— Абсолютно согласен!

— Да…

— Но Пикассо можно понять.

— В смысле?

— Он как-то сказал следующее: «Я пишу вещи не такими, какими вижу, но какими их знаю».

— Умница, молодец!

— Кстати, по поводу «Герники»… Есть одна история.

— Ну, и?

— Когда немецкие офицеры во время оккупации Франции вошли в мастерскую Пикассо и, увидев «Гернику», спросили: «Это вы сделали?», — он ответил: «Нет, это сделали вы!».

— Смело…

— Конечно, жаль этот несчастный испанский город, уничтоженный после массированной бомбардировки, но сколько более густонаселённых, прекрасных и значимых городов почти исчезло с лица земли во время Второй Мировой и Великой Отечественной Войны!

— Да, мы часто забываем, сколько их было, этих несчастных городов, и несчастных их жителей, — мрачно нахмурился Великий Господин. — И Советская Армия была далеко не идеальной.

— А Дрезден, а Хиросима и Нагасаки? Бомбёжки осуществляла не советская армия. Это делали союзники. Война всё-таки была Мировой, а значит единой для всех.

— Да, согласен.

Мы некоторое время скорбно помолчали, задумчиво глядя в окно. За его стёклами царили серость, ветер, полу мгла и крайняя безысходность. Ненавижу декабрь! О, как же я его ненавижу!