Алла Гореликова - Корунд и саламандра Страница 61

Вождь улыбается. Поднимает руку, медленно, треплет пленника по волосам. Хорошо, быстро думает Лека, я начал правильно. Сейчас он прикидывает, какая из доступных ему угроз скорее сломает меня.

Поразмыслив, ордынец выхватывает из-за пояса нож. Одобрительно качает головой. И, присев на корточки у костра, окунает лезвие в огонь.

— Ты рассказать. Все. Копья, кони. Дорога. Охрана. Водопой. Все, все рассказать.

Короткий, слегка изогнутый клинок в языках пламени… Лека не может отвести взгляд. И не должен, наверное? Он ведь взаправду боится, вот и нечего скрывать страх.

— Говорить! — Вождь поднимается на ноги, смотрит Леке в глаза. — Копья?

— На твою долю хватит!

— Копья? — повторяет ордынец, хищно оскалившись. И прижимает раскаленное лезвие к щеке дерзкого пленника. — Ты говорить, падаль!

Лека невольно дергается, уходя от ожога. Вождь кочевников, скалясь, хватает его за волосы.

— Ты скажешь моему брату! Сколько копий, сколько коней?

Я не должен молчать сейчас, отчаянно думает Лека, это неправильно, как-то надо по-другому, не терпеть молча! Но кричать… нет, нет! Не может же он, в самом деле, визжать под пыткой, позабыв совсем остатки гордости!

— Держись, парень! — Неприкрытый приказ в голосе Минека помогает опомниться. Не до гордости! Он играет труса — и сейчас испортит всю игру. Юрка уже плакал бы в голос, размазывая сопли.

Больно… глаза полны слез… эх, Лека, ты играешь труса, но плачешь ты по-настоящему!

— Он скажет, — говорит ордынец кочевнику, и лающие звуки чужой речи вдруг напоминают Леке об ивах на берегу Кудрявки. — Быстро скажет.

Да, соглашается про себя Лека. Скажу. Как доволен ты, вождь, встретив труса, как веришь ты в свою власть, снова раскаляя нож, как сыто щуришься, глядя в огонь… как я тебя ненавижу! Тебя, и себя, каким ты меня видишь, и Минека, приказавшего мне стать трусом! Господи, меня ведь не от боли мутит… Держись, парень! Держись, принц! Заставь его поверить. Табун при десятке охраны в Лисьей… и надо знать, как подойти, чтобы успеть раньше и не оставить следов. Я понимаю, да! Так надо. Но почему именно я?..

— Говорить!

Чуть ниже первого ожога. Теперь Лека вскрикивает. Ноги подкашиваются. Кочевник держит за волосы, не дает шевельнуть головой, но и упасть не дает… Оскал ордынца заслоняет мир и колышется, плывет перед глазами…

— Говорить! Копий?

Говорить?

— Т-три сотни, — с трудом размыкает губы Лека. Заведомая, наглая ложь.

Вождь смеется. Снова окунает клинок в огонь. И держит долго. Так долго, что Лека пугается всерьез. А вынув клинок, вождь берется левой рукой за пояс пленника и шепчет:

— Правду, падаль! Быстро!

— Молчи! — гневно кричит Минек.

Спасибо, вяло думает Лека. Спасибо, Минек. И выкрикивает в ответ:

— Сам молчи! Полста копий, полета! Коней по два! Хватит, слышишь, хватит! Я скажу, скажу!

— Предатель, — орет Минек. — Дерьмо, погань трусливая!

И хохот вокруг…

— Охрана?

— Караул на стенах! И ловушки вокруг!

— Ловушки?

— Ямы дерниной прикрыты, с кольями… — Лека всхлипывает. Господи, до чего тошно! — И «ежи» в траве. Один только проход, к воротам.

— Водопой?

— На Лисью балку гоняем. Десяток в охранении…

— Правда? — вкрадчиво переспрашивает кочевник. — Десяток? И проход покажешь?

— Покажу, — обреченно шепчет сломавшийся пленник. — Утром только… недавно я здесь, заплутаю ночью.

— Утром, — презрительно скалится ордынец, — чтобы твои увидели?

— Не увидят… там балкой пройти можно, вербы прикроют… выйдем с другого берега… в камыши…

— Хорошо! — Ордынец презрительно отталкивает пленника, садится к костру. — Хорошо, брат мой. Эти земли будут твоими.

Лека падает… садится, мотает головой… оглядывается на Минека. Лицо ветерана расплывается, сквозь слезы не видно… Хорошо, что можно не скрывать слез. Если он останется жив, сможет ли вспомнить спокойно, каково это — играть предателя?

Я рассеянно тру щеку. Больно было — сохрани Господь! Но Лека стерпел — а с ним и я. Наверное, у меня тоже глаза полны слез. И хорошо, что Серж не видит меня сейчас. Хорошо, что как раз сегодня подошла его очередь стоять у ворот… и что ко мне не приставили кого другого… и что придет он не раньше, чем через пару часов.

Вот она, значит, — служба на южной границе…

Я тру щеку и думаю: о заставе, о Серже, и главное — о том, надолго ли еще хватит мне сил. Пожалуй, хватит… Глотнув воды, я беру со стола амулет Серого.

— Что? — спрашивает Ясек.

Я мотаю головой. Черт его знает, что из сна вырвало. Только сердце колотится часто-часто, не хватает воздуха, и тело просит движения — любого, лишь бы сбросить внезапное напряжение.

Вскочил. Перевел дыхание. Ясек нашаривает штаны, сон ушел из его глаз мгновенно, сменился привычной внимательной сосредоточенностью. А я стою, но в глазах ночь, и кажется — бегу. Через силу, в отчаянии…

— Лека?

Тревожный толчок в сердце вместо ответа. Что с ним? Что с тобой, Лека?

Злая боль обжигает щеку. И длится, длится…

— Что? — зло кричит Ясек. — Что, Серый?

Нас обступают, мы перебудили всех, оказывается.

— Его схватили, — шепчу я. — И пытают.

Ясек тащит меня куда-то, я не очень-то соображаю, куда, потому что снова — боль, и я занят болью, я принимаю ее в себя — Леке нужнее, наверное, силы.

— Капитан!

— Что случилось? Сережка? Что с ним, Ясек?

— Амулет, капитан! Их амулеты! Пытают Леку…

Капитан отводит мою руку от лица, касается щеки:

— Сережа, с тобой все в порядке. Очнись. Ты нужен здесь.

Я растерянно моргаю. Мы в комнате капитана, сам капитан одет и при оружии, Ясек в одних штанах, а я так и вовсе…

— Ясек, поднимай парней. Пришли ко мне Афанасия. Принеси Серегину одежду. А ты, Серега, рассказывай. На, выпей.

Я пью, расплескивая, тепловатую воду. Руки трясутся. Так… вдохнуть — выдохнуть… глубже… еще глубже.

— Что рассказывать, капитан? Проснулся, вот и все. Мы ведь не мысли читаем друг у друга, просто чувствуем. Сначала была тревога… нет, не тревога! Не знаю…

— Ты понял, что с Валерой что-то не так?

— Да! А потом… — Я касаюсь щеки и невольно разглядываю ладонь. Чистая. — Потом как обожгло. Больно, аж в глазах потемнело. Сейчас легче.

— Потому что я тебя отвлек?

— Не только. Мне кажется, его сейчас не трогают.

— Сережа, ты ведь его чувствуешь? Что именно? Страх, тревога, злость?

Я вслушиваюсь в ощущения, пытаюсь нащупать Леку по тонкой ниточке чар братства. Страх и тревога есть, но они — мои. А на том конце…