Роман Злотников - Орел расправляет крылья Страница 65

Прикинув таким образом, я скрепя сердце подписал-таки запрашиваемое и даже пожелал шведам удачи. Ибо чем больше они порезвятся на германских землях, тем больше у меня прибавится народишку… Впрочем, эти надежды пока оправдывались не слишком. Армия у Густава II Адольфа оказалась довольно дисциплинированной, грабила не шибко, и немцы по большей части предпочли остаться дома. Через мои карантинные дворы, кои я открыл в Ивангороде и новом Охтинском остроге, что заложили у слияния Невы и Охты (вот и весь Питер), за те три года, что минули с подписания того пресловутого «сердечного согласия», прошло, дай бог, тысяч пять человек. Потому и запланированные более обширные карантинные дворы в Пскове, Ладоге и Новгороде Великом так и не были выстроены. Ивангородского и Охтинского вполне хватало.

Все прибывшие, согласно старому, еще времен Грозного закону, жили там две недели, за кое время писцы и дьяки выспрашивали у них, кто какому ремеслу обучен. Затем вновь прибывших распределяли по разным землям. В принципе, никаких особых ограничений не существовало, за исключением того, что, в отличие от прежних времен, я запретил селить иноземцев селами и слободами. Все иноземцы непременно расселялись одиночными семьями, а забота об их первоначальном обустройстве возлагалась на общинные советы. Поначалу случались неприятности. Так, двадцать семей из-под Штеттина чуть ли не бунт учинили, требуя дать им возможность поселиться всем вместе. Пришлось высылать стрельцов, имать мужчин в железа и проводить расследование. Как выяснилось, воду там мутил евангелистский проповедник, имевший над всеми крестьянами почти абсолютную власть, упускать которую ему дюже не хотелось. Вот и подбил мужичков на бунт. Проповедника и еще парочку его наиболее упертых подручных, кои по его приказу даже отходили палками тех из крестьян, кто не шибко хотели бунтовать, заковали в кандалы и отправили «на уральские руды», а остальных раскидали по одной семье по деревенькам трех новых губерний. Но затем все наладилось.

А через пару лет я послал дьяков с поручением посмотреть, как обустроились переселенцы, и набрать у них грамоток к их сродственникам, кои еще оставались в Германии. Как выяснилось, практически все устроились неплохо. Все в первый же год получили избы, кои им построили общины, и принялись обживаться с немецкой основательностью. Так почитай все завели сады, чего русские крестьяне до сего не делали, а в огородах принялись выращивать те овощи, которые в этих местах пока еще особо не культивировались. Да и к выбору лошадей немцы подошли куда как более основательно, не гонясь за дешевизной и предпочитая переплатить, но заиметь добрую скотинку. Поэтому немецкую «инъекцию» в русское село я посчитал вполне удавшейся. Несмотря на всю ее малочисленность…

Дьяки привезли несколько сотен писем переселенцев, из которых при просмотре (ну не дурак же я отправлять письма, кои планировал использовать для увеличения волны переселенцев, без какой бы то ни было цензуры) было забраковано около полутора десятков. В основном тех, где переселенцы жаловались на отсутствие евангелистских и лютеранских кирх и невозможность их построить. Нет, официально я ничего такого не запрещал, но… попробуй-ка построить кирху, ежели людей протестантского вероисповедания на сорок (а то и на сто сорок) верст окрест – одна твоя семья. То-то. А так все должно было получиться славно. Обязанности батюшек обучать детишек – никто не отменял, за сим общине велено было приглядывать строго, соседи все православные, говорят только по-русски – и куды бедному крестьянину остается податься? К тому же ничего необычного в этом нет. Все вполне в духе их же немецких традиций. Куда, например, подевались довольно многочисленные полабские славяне или те же балты-пруссы? Да ассимилировались напрочь. И к девятнадцатому веку слова «пруссак» и «прусский» уже являлись полным олицетворениям эдакого настоящего, истинно немецкого духа. Ну если они, конечно, не применялись по отношению к тараканам…

Так вот, остальные письма, в коих переселенцы вовсю похвалялись, как оне в русской земле обустроились, были пересланы в их земли. Каковую обязанность я возложил на купцов, повелев им непременно доставить письма лично в руки адресатам и запретив передавать с оказией. Но пока шибкого возрастания потока переселенцев это не принесло. Может, купцы еще пока с поручением не справились, а может, просто народец еще не так подперло.

– Государь!

Я оторвался от записей и поднял голову.

– Николай? Заходи.

Дверь распахнулась, и в горницу, пригибаясь, вошел окольничий Николай Качумасов. Он был из третьего выпуска царевой школы и в последние годы сумел стать ближним помощником Афанасия Власьева. Впрочем, в Посольском приказе людей из царевой школы было немало. Сказывался великолепный уровень образования и отличное знание языков… После смерти Афанасия Посольский приказ я поручил именно ему. Вид у Николая был благодушный, так что, как видно, вести, что привели его из Москвы сюда, в Одинцовскую вотчину, были не страшными.

– Ну, чем порадуешь?

– Государь, Густав Адольф, король свейский, погиб.

– О как! – Я удивленно покачал головой. Густав Адольф был моложе меня на пять лет. Еще и поэтому я так не хотел подписывать то самое «сердечное согласие», а ну как помру раньше, и, пока мой наследник будет в дела входить, шведы и ударят. – Как это случилось?

– Да в битве с цесарцами. Под Лютценом. Свеи там с Валленштейном сцепились. Ну и вот…

– С Валленштейном? – Я наморщил лоб.

У меня были заведены «особливые списки», то есть досье на всех главных европейских полководцев, да и вообще на всех, кто сколь-нибудь что-то значил при дворах всех европейских королей, а тако же персидского шаха и султана османов. И пополнение сих было едва ли не самой важной задачей моих агентов при европейских дворах. Таковых уже насчитывалось двенадцать. Кроме всех тех, что сидели там со времени первых посольств, добавились еще посольства в Данию и Испанию, а дьяк Висковатый прочно осел при султанском диване. Ну и в Китай я снова отправил посольство, однако малое, всего из десятка человек. Да и остальные агенты уже пребывали в своих странах не в одиночестве. У каждого было еще человека по три-четыре, один из коих числился по Митрофанову ведомству, а остальные были по большей части из школьных отроков… Так вот, в сих «особливых списках» Альбрехт Валленштейн значился как опальный.

– А он-то там откуда объявился?

Качумасов пожал плечами.

– Да объявился вот, государь. Видать, цесарь римский Фердинанд II вновь его на службу позвал. Да и то, с тех пор как свеи Тилли убили, у цесарцев-то и воевод знатных, окромя Валленштейна, нетути.