Заступа - Иван Александрович Белов Страница 69

– Такие дела. – Васька попытался улыбнуться.

– Молчи, береги силы. – Рух поднял умирающего черта на руки. Он знал, что должен сделать, мысль пришла ясная и единственно верная.

– Заступа, – окликнул Яков. – Прости меня, Заступа, грешен я.

– Пустое. Я тебя не сужу. Кто угодно, но только не я. – Рух на мгновение задержался и вышел за дверь, оставив после себя смерть, трупы и кровь.

По пути Васька дважды терял сознание, приходил в себя и что-то шептал, цепляясь за Руха слабеющими руками. Они шли темными улочками, и избы провожали их взглядами черных окон. Бучила не замечал кусающего мороза и колючего ветра в лицо. Бучила спешил. Выбил калитку, взбежал на занесенное снегом крыльцо и замолотил ногой в дверь. Полетела щепа, изба затряслась. Внутри зашаркало, и испуганный голос спросил:

– Кто там?

– Заступа. Открывай, старая, а то через стену войду.

Лязгнул засов, дверь открылась, появилась бабка Ефросинья, низенькая, сморщенная, сухая, как щепка.

– Благодетель! – делано обрадовалась колдунья. – Вот кого не ждала, ой, гость дорогой!

– Черт твой? – Рух с ходу вытянул Ваську.

– Мой. – У старухи глаза полезли на лоб. – Мой чертушка, а чего это с ним?

– Кончается он, – сказал Бучила и сунул черта старухе, добавив развихлявшиеся кольца кишок. Зеленая кровь хлынула бабке на сарафан и лицо. – Смерть лютую принял, а за смерть чертячью спросят, сама знаешь кто. Ты, старая, похорони его как положено. А если придут за ним, скажи, ты тут ни при чем, может, не тронут тебя.

– Ой чертушка бедненький, ой нечистенький мой, на кого покидаешь меня? Я ж тебя люби-ила! – заголосила колдунья и умоляюще попросила: – Может, ты сам, Заступа? Похорони ты его за ради Христа, я уж старенькая, руки не держат, а я тебе отслужу.

– Не могу, твой он, ты и должна.

– Отпускаю я его, отпускаю. – Старуха сунула черта обратно, неожиданно резво метнулась в избу, зашуршала и вынесла черный сморщенный палец. – Забирай, Заступушка, забирай, а сочтемся потом.

Рух развернулся и, пошатываясь, ушел в зимнюю ночь. Васька, холодный и обмякший, уронил рогатую голову и едва слышно дышал. Края ужасной раны дымились на морозе, кровь пахла железом и гарью. Совсем рядом смеялся и кричал праздничный люд. Никто и никогда не узнал, что праздник едва не превратился в кромешный бушующий ад. Никому не было дела до упыря с умирающим чертом на дрожащих руках. Луна укуталась рваными лохмотьями облаков, звезды погасли, воздух звенел.

– Заступушка, – слабо позвал Васька, едва они свернули в проулок, где росли несколько молоденьких елок. – Заступушка, поцелуй меня на прощание.

– Тьфу, окаяшка, завязывай комедю ломать. – Бучила швырнул сложившего губы трубочкой черта в сугроб и сам без сил повалился на снег, достал из кармана бутылку, сделал добрый глоток, сорвал еловую лапку и с наслаждением зажевал.

– Так, значит, да, а я ведь жисть за тебя последнюю положил. – Васька выбарахтался из сугроба и устроился рядом.

– Кому другому сказочку свою расскажи, – хохотнул Рух и отдал бутылку. – А то я не знаю, что вашего брата так просто не взять. Поскулишь, и как на собаке все заживет. Подумаешь, выпустили кишки. Я однажды видел, как черта надвое разорвали, и ничего, все заросло.

– Но ведь больно. – Васька выпил и удивленно посмотрел вниз. Из раны текли водка и кровь.

– Только добро переводишь в говно. – Рух подавил вялое сопротивление и забрал бутылку назад.

– А здорово она меня раскорячила, – проблеял Васька и принялся запихивать в распоротый живот потроха. – А это чего? Лишнее, что ли… – Он отбросил через забор склизкий кусок.

– Сука, только извозякался весь. – Рух брезгливо стряхнул с рукава черные сгустки.

– Я отстираю.

– Да уж будь добр. – Рух бросил палец черту на колени. – Это вроде твое.

Васька понюхал палец, задумчиво повертел, примерил на место и со вздохом протянул обратно.

– Забери.

– На хрена?

– Вдруг компания понадобится, кликнешь меня, покутим, вспомним былые деньки. Мы ж теперь как братья с тобой.

– Спасибо. – Рух сунул палец в карман, оценив, на какую жертву пошел Василий ради него.

– Ого! – Васька привстал и скривился от боли. – Ты погляди!

По тропке подбежала блудная коза Машка, тоненько мекнула и ткнулась мордой Ваське в лицо.

– Хорошенькая моя, родненькая, нашлась. – Василий обнял козу. – Нет, ну как она нас сыскала?

– Рождество, время чудес и всякого волшебства, – рассмеялся Бучила. – А сегодня, чудес этих драных, выше всяких краев.

В центре села фыркнуло, яркая искра взлетела и лопнула огромными шарами цветного огня, окрасив все вокруг зеленым и алым, под громкий смех и веселые крики толпы. Черт, упырь и коза смотрели на небо. На лица падал пушистый искрящийся снег, пахло елкой, сверкал и гремел хвейерверк, взрывались шутихи, детвора хлопала в ладоши и вопила от радости, и жизнь, мать ее так, была ужас до чего хороша.

Зимняя сказка

В радости скрыты слезы, в смехе таится злость,

Годы уходят черные, прошлое – в горле кость.

Жизнь – череда обманов, всякий играет роль,

Выстрел навскидку в голову – шанс приуменьшить боль.

Год выдался дивно поганый: на северных границах беспокоили шведы, чинили разбой кораблям и пытались захватить прибрежные крепости, но как-то без фантазии и огонька. Враг был привычный и вроде как даже родной, но следом пришла беда пострашней: летом разразилась страшная засуха, и дождя не видели от Петрова поста до дня святого пророка Ильи. Пересыхали болота, жухли посевы, дым от горящих торфяников застилал небеса, колодцы вычерпали до грязной илистой жижи. Мста обмелела, у Мертвячей излучины обнажился остов затонувшей лет десять назад торговой ладьи. Мальчишки, которые посмелей, натаскали с погибшего судна три пуда гвоздей и подков и пугали рассказами о гниющих в трюме костях. Хляби небесные разверзлись лишь в августе, и, Божьим промыслом, треть урожая была спасена. Радовались рано – вместе с дождями на новгородские земли напал загадочный мор. Хворые сгорали от лихорадки и в приступах кашля выплевывали клочьями легкие. Лекари были бессильны, зараза прокатилась по губерниям, скосила без счету людей и унялась только с первым морозом. Нового года ждали как манны небесной.

За обледеневшим оконцем выла и причитала разъяренная декабрьская вьюга, занося Нелюдово колючим снегом чуть не до верху соломенных крыш. Ветер диким зверем ревел в печных трубах и гнул потрескивающие на морозе старые тополя. Небо затянули серые тучи, задушившие солнце, звезды и призрачную луну.

Наталья Граева смотрела на спящих детей. Старший, Алешка, дрых, разметав руки и потеснив младшего, Ванечку, на самый край. Наталья перекрестила детей