Лев Вершинин - Доспехи бога Страница 7

– А что ж так?

– А он там поболе, чем в наших краях, нагрешил. Да и забоялся Магистрат. Вудри Степняк, он и есть Вудри Степняк, тут всякое случиться может. Даром, что ли, охраны к нему полсотни бойцов приставили?

– Полсотни?!!

– Эге ж! Да каких! Отборнейших… — Пузатый кувшин возник на столе, и седоусый мгновенно утратил интерес к беседе. — Ну, поболтали, пора и честь знать. Чей там черед Слово говорить? Твой, Огрызок? Приступай!

Прыщавенький солдатик вскочил; лицо его сделалось торжественным.

Всякий знает: чаша без Слова в глотку не идет; чем Слово хитрее да заковыристее, тем больше почета сказавшему. А почета юнцу хотелось, благо и веселая задумка была.

– Эту чашу я поднимаю за великого воина, за отца нашего и наставника, за славного сержанта Каттве, да живет он долго и счастливо, — уловив краешком глаза довольную улыбку на лице седоусого, Огрызок воодушевился. — Эй, ты, червь навозный! — косолапо протопав вдоль стены, сопляк навис над столом ночного гостя. — Ну-ка, быстро, на колени — и кланяйся, в ноги кланяйся господину сержанту!

Изо рта наглеца парнишки нестерпимо несло чесноком и зубной гнилью.

Гонец отстранился, и это весьма задело ландскнехта.

– На колени, кому сказано!

Гонец отложил в сторонку обкусанную деревянную ложку.

Подчиниться? Никак невозможно. Потомственному слуге дан-Баэлей, обладателю малого герба, негоже прогибаться перед хмельным наемником, ибо сие есть не только лишь своей, но и графской чести умаление. Отказаться? Гм-гм. Юнец-то хлипкий, дешевенький… но старшие, понятное дело, вмешаются, а против пятерых головорезов никак не устоять. Гонцу при исполнении нельзя переть на рожон: безопасность графского послания превыше всего. С другой стороны, если не обуздать наглеца сейчас же, драка все равно неизбежна — не сейчас, так позже.

Выход один…

– Смотри.

Дворянская цепь, извлеченная из-под сорочки, произвела должное впечатление, а гонецкий знак, серебряная бляха с оскаленной драконьей пастью, — тем более. Прыщавенький отступил на шаг и приосанился, словно перед собственным капитаном. Седоусый, вернув задницу на скамью, присвистнул. Трактирщик поцокал языком.

– Большая честь для «Трех гнуэмов», господин, — сообщил он, отвешивая гостю неуклюжее подобие поклона. — Смею спросить, отчего ты предпочел мое заведение имперскому посту?

– Часовые не впустили меня, — усмехнулся гость.

– Не впустили тебя, гонца графа Баэльского? — Почтеннейший Мукла был очевидно потрясен.

– Выходит, так.

– М-да, — хмыкнул седоусый. — Распустились в глуши, пьянь болотная. Их бы нашему капитану в науку, лягушками бы запрыгали через недельку. И что ж, господин, ужели ты этакое безобразие так и оставишь?

– И не подумаю, — заверил гость.

– А позволено ли узнать, куда едешь и по какой надобности? — Глаза трактирщика сияли откровенным, совершенно детским любопытством.

Гость молчал. Откликнулся седоусый:

– Не ответит он, хозяин. И правильно сделает. Нельзя ему, — вояка хмыкнул. — А мы и сами с усами, — широкая ладонь потеребила роскошный ус. — Сами угадаем; чай, не первый день на свете живем… Раз гонец при бляхе, стало быть, дело особое, графское, верно? — Он загнул большой палец и вновь приласкал ус, на сей раз правый. — Раз по Южному тракту едет, значит, стало быть, на юг, так? — Указательный палец лег поверх большого. — А ежели на юг, так куда? Ясное дело: либо в Новую Столицу, либо — к пустынникам, либо, сам смекай, к братьям-рыцарям. Иначе некуда. Верно?

– Верно, — подтвердил трактирщик, благоговея.

– Теперь так рассудим, — общее внимание воодушевило сержанта. — В столицу не с серебряными бляхами скачут. С золотыми. Сам видел. С пустынниками ныне размирье, да и не пройти сквозь пески в одиночку. Вот и остается из многого одно-одинешенькое. А скажи-ка, брат, — дружелюбно прищурился он, — выходит, свадебкой пахнет в Баэле? Решил-таки молодой граф сестренку с магистровым племяшом обручать?

– Умен ты, дядя, — беззлобно буркнул гонец.

– Да уж не без того, — покладисто отозвался сержант.

– А коли умен, так отстань от человека со своими побасками, — раздался хриплый низкий голос. — Видишь, на ногах уже не стоит господин…

Резко оглянувшись, гонец увидел у двери огромного детину в коричневой монашеской рясе. Скорее всего он выходил во двор по нужде, а вернувшись — так и стоял у входа, натянуто улыбаясь, словно пытаясь сгладить впечатление, произведенное его разбойничьим рыком. Плечи у монаха были широченные, белые крупные зубы сверкали даже в полумраке, а бороды, странное дело, не было вовсе — зато левую щеку украшал длинный шрам, напоминающий молнийку.

– Вечный учит нас милосердию, братия, особенно же — к малым детям, болящим и путникам. Господин сей скакал днем и ночью, исполняя приказ; он крепок духом, но телом изнемог, так пусть же хотя бы этой ночью он выспится. Оставьте человека в покое, бравые воины!

– И то верно, — согласился сержант. — Извиняй, господин. Доброй ночи…

Прочие вежливо поклонились, ниже всех — прыщавый юнец.

Уже поднимаясь по гнилой узкой лестничке на второй этаж, гонец внезапно придержал шаг, повернулся к хозяину.

– Скажи-ка, приятель, — понизив голос, спросил он. — Твой трактир — место надежное?

– Не извольте беспокоиться, господин, — торопливо зашептал Мукла. — Самому Рамме Горбатому плачу за охрану, и ваша плата тоже в стоимость постоя входит. Так что хоть тысячу златников при себе имейте…

– Я не о том. Ты знаешь людей, которых пустил к себе ночевать?.

– Ну… — хозяин замялся, соображая. — Селюки наши, местные; смирный народец, да и не проспятся уже до рассвета. Солдатики на заднем дворе лягут, в овчарне, ежели, понятное дело, тоже тут не свалятся…

– Ладно, — досадливо перебил гонец. Он знал: опасности нет. Никакой. Но устав, впитанный в кровь за годы службы и уже единожды сегодня жестоко обиженный, требовал своего. — Овчарня не в счет. В доме кто? И потрудись говорить внятно.

– Еще три монаха, в большой светлице, — все так же тихо, но уже гораздо разборчивее доложил Мукла. — Бредут из Ваальского аббатства к мощам и-Ттуки. Подорожная исправная, можете не сомневаться. Да и спят уже давно.

– Три монаха, — проворчал гонец, поднимаясь по темной лестнице. — А тот, внизу, он что, тоже спит?

Вместо ответа трактирщик приподнял повыше тусклый масляный светильник, освещая второй этаж: уходящий вперед коридор с окнами, забранными густыми решетками, и двумя узкими дверями с другой стороны.