Черный Баламут. Трилогия - Генри Лайон Олди Страница 7

А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с криком. Ибо нам трудно совершать безрассудства, гораздо труднее, чем седым мальчикам, даже если их зовут «надеждой врагов сына Индры», и только у Матали да еще у бывалых сказителей хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу.

Именно в тот день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом, а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместе с амритой, напитком бессмертия, при пахтанье океана.

Ах да, еще серьги… Он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей, — что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастиком! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панцирной чешуи и драгоценных серег остался от того мальчишки и того дня.

Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача. Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора.

Я, Индра-Громовержец. Индра-Червь.

Не стой я здесь, я почувствовал бы попытку нападения гораздо раньше.

Игра света на ребристых чешуйках превратилась в пламя конца света, в пожирающий миры огонь, и я ощутил: еще мгновение, и его жар выжжет мне мозг. Дотла. Только безумец мог решиться на такое. Самое страшное, о чем можно помыслить: бой с безумцем. С незнакомым безумцем.

2

…Словно рассвет Пралаи, Судного Дня, рванулся ко мне, огненной пастью стремительно прорастая из пекторали доспеха. Тщетно: я уже не видел слепящей вспышки, вовремя покинув привычное тело, привычные стены. Обитель Тридцати Трех, вырвавшись из «здесь» и «сейчас» в то неназываемое Безначалье, где только и могут всерьез сражаться боги.

Такие, как я.

Или как тот, кто обрушил на меня подлый удар.

Пламя ворвалось туда следом за мной. На мгновение кровавый высверк взбаламутил безмятежные воды Предвечного океана — но косматые тучи уже собрались над оскверненной гладью, и огонь ударил в огонь. Закутавшись в грозу, я воздел над головой громовую ваджру[5], знаменитое оружие из костей великого подвижника, рев взбесившейся бури, грохот, мечущий искры смерч — и чужое пламя корчится, гаснет, безвозвратно уходит в небытие… или в сознание, которое его исторгло.

Ты уверен в этом. Владыка?

Нет. Я в этом не уверен.

Возможен ли неуверенный Громовержец?!

Невозможен.

Но — есть.

— Кто осмелился поднять руку на меня, Индру, Владыку Богов, Миродержца Востока?!

Голос мой трубным рыком раскатился над водами Прародины, но трубы эти показались детским хныканьем в сравнении с обрушившимся из ниоткуда ответом:

— Ты — Индра?! Ты — Владыка Богов?! Ты — презренный червь на бедре смертного! Ничтожество, жалкий вымогатель, кичащийся полученным не по праву саном! Так быть же тебе на веки вечные червем, слизистым гадом…

Презрение обволокло меня со всех сторон, липким саваном навалилось на плечи, превращаясь в бормотание мириадов ртов, в давящий рокот обреченности, под его чудовищной тяжестью я стал сжиматься, корчиться, судорожно извиваясь, как раздавленный червяк… Но в последний миг, когда густая волна ужаса и бессилия уже захлестывала мое сознание, гася последние искорки мыслей — цепи отчаяния вдруг лопнули внутри меня. Сокрушительный удар отшвырнул, разметал клочьями силу чужого проклятия, захлебнувшись, смолк насмешник-невидимка, давая мне вздохнуть полной грудью, пошли мерить простор бешеным махом волны Предвечного океана — и невиданный по силе гнев вспыхнул в душе Индры!

Давно я так не гневался! Пожалуй, с тех пор, когда один из смертных заполучил чудовищный по последствиям дар — под его взглядом любое существо отдавало всю свою силу! И этот Змий стал именовать себя Индрой, разъезжая по небу в колеснице, запряженной святыми мудрецами! Еще и мою Шачи себе в жены потребовал, скотина! Мразь! Упырь мерзкий!..

Воспоминание о Змие подействовало не хуже топленого масла, подлитого в жертвенный огонь, — веер хлещущих направо и налево молний излился наружу, ярясь в поисках притаившегося во тьме врага. Но напрасно метались дети мои, громовые перуны, над бурной водой — безучастен остался океан, ничто не пошевелилось в его таинственных глубинах, и никто не осыпался пеплом с молчаливого небосвода.

А когда ярость моя иссякла, так и не обрушившись на неведомого противника, над океаном послышался смех.

— И это все, что ты можешь? Поистине я прав: ты червь, и ничего более!

— А кто ты, расточающий бессмысленные оскорбления? Кто ты, презренный трупоед из касты чандал-неприкасаемых, не решающийся явить свой истинный лик и сразиться со мной как подобает?! Бьющий в спину из-за угла, забыв долг и честь?! Кто ты, боящийся жалкого червя?!

Голос мой снова набирал силу и вскоре легко перекрыл растерянно умолкший смех. Слова рождались сами собой, словно их вкладывали в мои уста — но кто бы ни помогал сейчас Индре, пылающему от гнева, он отвечал достойно! Я и сам не смог бы ответить лучше.

— Выйди, покажись, предстань передо мной! Взгляни в глаза червю на бедре смертного! Ты страшишься слизи и объятий чревоходящего? Так отчего же мне бояться тебя?! Ты назвал меня трусом? В таком случае ты сам трусливее во сто крат! Покажись — или беги с позором, и не смей более беспокоить Громовержца, ибо недостойно Владыки сражаться с такими, как ты!

Голос более не отозвался.

Лишь шумел Предвечный океан, безразличен к сварам и гордости своих правнуков.

3

Я медленно приходил в себя. Гораздо медленнее, чем хотелось. Окружающее черта за чертой обретало резкость, предметы возникали из небытия, меркло, тускнело видение океана, струящегося в Безначалье…

Разумеется, я стоял все там же, перед панцирем и серьгами Карны-Секача, чью гибель сейчас небось шумно праздновали на Поле Куру. Стоял и растерянно моргал (в привычку входит, что ли?!), наверное, отнюдь не походя в этот момент на грозного Индру, только что метавшего молнии в невесть кого, заставляя содрогаться воды Прародины.

Кто?!! Кто посмел напасть на меня?!

Первый вопрос, который возник в моем сознании, едва я вновь ощутил свое тело.

Это не могло быть проклятием неведомого аскета: такие проклятия всегда сбываются, и противостоять им бесполезно. Всеобщая аура тапаса, окутывающая Трехмирье, позволяет подвижнику накопить столько всемогущего Жара, что даже сам Брахма не в силах помешать отшельнику исполнить задуманное и произнесенное.

Человек, Бог или распоследний пишач-трупоед — уж если предался сознательной аскезе с целью получить дар, то накопление соответствующего количества Жара-тапаса зависеть будет лишь от его выдержки и терпения.

Кроме