Заступа - Иван Александрович Белов Страница 74

– Беги, Кузенька, беги, спасайси, по наши души анчихрист пришел. Заступа это! Беги, я его задержу!

– Вы куда собрались, старичье? – любезно поинтересовался Бучила, аккуратно прихватил обоих за шкирки и усадил отдохнуть.

– Не виноватые мы! – заголосила старуха и попыталась брякнуться на колени. Дед сидел тихонечко, видать, окончательно смирившись с судьбой.

– Это уж, бабулечка, я буду решать. – Рух ногой пододвинул лавку и сел. – Вы понимаете, дураки старые, что за такие фортели на костре полыхнете?

– А и полыхнем, – с вызовом прошамкала бабка. – Пожили – хватит, чего нам терять? Ты нас, Заступа-батюшка, не стращай.

– За это дело, – Рух кивнул за спину, – анафеме предадут и костер обернется вечным адовым пеклом. Теперь страшно?

– А я говорил, Матренушка, говорил, – залепетал дед Кузьма. – Грех великий задумали…

– Цыц, старый, – прикрикнула бабка, и дед втянул лысую голову в плечи. – Теперича поздно. Давай, Заступа, вяжи злодеев. – Она вытянула сухенькие ручки с черными вздутыми венами.

– Совсем умишком-то трехнулась? – изумился Бучила. – Ага, щас я буду тебя в кандалы забирать. Ерунду не неси. И ты, дед, не трясись. Рассказывайте, почему у вас на дворе баба бесовская снежная и на кой хер вам все это сдалось.

– Пожить как люди хотели на старости лет, – выпалила бабка Матрена. – Было у нас три сына, да кончились все. Старший, Васенька, от лихоманки сгорел, среднего, Яшеньку, на лесовале раздавило сосной, младшего, надежу нашего, Семушку, в солдаты забрали, а через год весточка пришла, убит на Ижорской войне, где могилка – не ведаем. Остались одинешеньки век коротать.

– И решили Снегурку слепить, – догадался Бучила.

– Добрый человек надоумил, – кивнула Матрена. – По осени оставался у нас ночевать, все расспрашивал, сердешный такой, понимающий. Сказал, чего вдвоем куковать, есть способ верный, не спужаетесь – будет дите.

– И вы не спужались.

– Не спужались, – с вызовом ответила бабка. – Решили по-людски напоследок пожить. Тяжко одним, у меня сил нет, и дедка болеет, ноги едва волокет. Иной раз в избе ни дров, ни воды, сидим в обнимку и смертушки ждем. А она все, проклятущая, не идет. Согрешили мы, Заступушка, и о том не жалеем.

– Люди гибнут в селе, – глухо сказал Бучила. Стариков было жаль. Сколько их таких по свету, одиноких и брошенных? Не должно так, против закона и людского, и божьего.

– Это не Аннушка, – ужаснулась бабка Матрена.

– Чего? – поперхнулся Рух. – Аннушка?

– Аннушка, – подтвердила старуха. – Мы раньше дочку хотели, чтобы в честь матушки дедковой Анной назвать, а рождались сыны. Так и не получилось. А теперь у нас Аннушка есть, красота ненаглядная.

– Пошли-ка со мной. – Рух указал на скотный двор, пропуская стариков вперед. Аннушка, епт. Нет, ну это надо, тварь лесную, душу проклятую, чудище ненасытное, Аннушкой обозвать. И куда только катится мир?

На этот раз снежную бабу он осмотрел самым тщательным образом. Сделано все было на совесть и по уму. Снеговик в сажень высотой, в охранном круге из пепла и могильной земли, с грубо намалеванным жутким лицом и куском лыка вместо волос.

– Добрый человек научил? – спросил Рух у пугливо жмущихся стариков.

– Он, – кивнула бабка.

– А жертву кто приносил?

– Какую жертву?

– Обыкновенную, человеческую, ведь из ничего не рождается ничего.

– Никакую жертвину мы не делали, – побожилась Матрена. – Чай не нехристи. Добрый человек сказал, как слепить и слово какое замолвить, и оставил скляночку малую, сверху на снегуру вылить велел.

– Скляночку, говоришь. – Рух присмотрелся к черному подтеку на башке снежной бабы. Наскреб ногтем потемневшего снега, принюхался и попробовал на язык. Определенно кровь, сладкая, отдающая железом, человеческая кровь. Плюс что-то еще, странный тревожащий привкус.

– Скляночка где? – Он выплюнул растаявшее кроваво-снежное месиво.

– Нету скляночки, – злорадно сообщила Матрена. – Добрый человек велел разбить и в реке утопить. Кузьма так и сделал. Да, старый?

Дед Кузьма делал вид, будто оглох, с интересом разглядывая висящую в углу, покрытую хлопьями инея паутину.

– Де-ед! – повысила голос старуха.

– Ай? – очнулся Кузьма. – Ты, матушка, не злобись, запамятовал я склянку разбить.

– Ирод, – ахнула бабка. – Я ж обещала!

– Если обещаешь, надо все делать самой, запомните, бабушка! – Рух затащил старика в избу и ласково попросил: – Давай скляночку, дед.

– Это я щас, это я мигом. – Дед засуетился, упал на карачки и нырнул куда-то под печь. Выпрямился, потрескивая суставами, и протянул на сухонькой дрожащей ладони пузыречек дымчатого стекла, закупоренный пробкой.

– Жалко выбрасывать, – повинился Кузьма и спрятался за Бучилу.

Ворвавшаяся следом Матрена дышала огнем.

– Так, села и ротик закрыла, – приказал Рух, спасая свое драгоценное время и несчастного деда Кузьму. Матрена неожиданно подчинилась, бессильно опустившись на лавку.

Рух посмотрел сквозь скляночку на лучину. На стекле были выдавлены незнакомые символы, колдовская тайнопись, скорее всего. Греческие буквы без системы и остроугольные руны, остальные знаки опознать не сумел. Судя по всему, какое-то сдерживающее заклятие. Голову посетила запоздалая мысль о пользе образования, а не водки и баб. Пробка – кусочек осины, обожженный до черноты, поддалась с легким хлопком. Бучила осторожно принюхался. Пахло болью и расколотыми костями. Да нет, не может этого быть. Внутри склянки содержалась кровь и живая человеческая душа. То, что с легкостью заменило необходимую жертву для ритуала призыва Снегурочки. Страшное, проклятое колдовство. Человека пытками доводят до исступления, а отлетевшую душу ловят в специальный сосуд. Какого хера тут вообще происходит?

– Аннушка не виновная, – простонала бабка Матрена. – Хорошая она у нас, добрая. Заступушка, не трогай ее…

– Тихо, – отрывисто приказал Рух. В избе ощутимо похолодало, из щелей двери, ведущей на двор, сочились струйки морозного пара, рассохшиеся доски покрыла искрящая вязь. Неужели явилась? Бучила толкнул дверь и шагнул в леденящую темноту. Снегурочка застыла возле стены, неясная тень на фоне темного сруба – невысокая девка, лет около двадцати, в вышитой белой рубахе. Полупрозрачная ткань туго обтягивала бедра и маленькую острую грудь с набухшими от холода, крупными сосками. Длинные белые волосы струились вдоль плеч. Блестящие голубые глаза смотрели внимательно. Рух на мгновение забыл, зачем шел. Девка была красива дикой, ослепляющей красотой. Словно морозный январский закат: обжигающий, зловещий и яростно ледяной. Из-за таких женщин королевства рассыпаются в прах и без раздумий предают самое дорогое.

– Анна? – спросил Рух, вдруг поняв, что стоит открыв рот.

– Анна. – Снегурка словно попробовала слово на вкус, голос звучал тихо и мелодично, напоминая перезвон крохотных ледяных бубенцов. – Так меня кличут матушка с батюшкой. – Она очаровательно наморщила лоб. – Когда-то давно