Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея Страница 77

Амфитрион сидел на берегу, спиной к резне. Его избегали. Старались не приближаться. Презрение, думал он. Они презирают меня. Я обещал убить Птерелая. Они ждали, я обманул их надежды. Я дрался тем оружием, какое у меня есть – копьем, мечом; я дрался Тритоном, и проиграл. Узнай Амфитрион, что соратники боятся его, как тиринфяне двадцать лет назад боялись Персея Убийцу Горгоны – решил бы, что мир сошел с ума. Но среди воинов не нашлось смельчака, кто сказал бы ему, как он сам однажды сказал своему отцу: «Амфитрион, сын Алкея‑Могучего – тот, кто чуть не убил Птерелая Неуязвимого…»

…а еще я чуть не поднял Олимп.

Тело Тритона относило все дальше. Волны качали тирренца, ласковей материнских рук. За кораблями, увязшими на мелководье, труп перевернулся на живот. Начал быстро тонуть, как если бы к шее Тритона привязали наковальню. Прощай, без слов крикнул Амфитрион. И вскочил на ноги, когда Тритон, вынырнув на мгновенье, помахал ему рукой.

Дельфиний хвост вместо ног. Чешуя, как у ската. Жабры за ушами. Лягушачий рот до ушей. Акульи, острые зубы. Ногти, похожие на раковины улиток. Копна жестких, курчавых волос. Позже Амфитрион не раз спрашивал себя: померещилось? И отвечал: не знаю. Потому что когда слезы ушли, море было пустым и равнодушным.

– Как он оказался в крепости?

Кефал медлил с ответом. Осторожно потрогал свежую ссадину на скуле. Глянул на пальцы: вроде, больше не кровит. Без цели поворошил суковатой палкой седые угли костра. Из‑под седины проступило жаркое, рдяное нутро. С треском взвились искры и хлопья пепла. Подкравшись исподтишка, ветер швырнул в лицо горький дым. Кефал зашелся хриплым кашлем, протирая слезящиеся глаза.

Амфитрион ждал.

– Не знаю. Видно, с востока пробрался, по скалам. Эти тропы…

– Тропы, говоришь?

– Там горный козел ногу сломит!

Порт и ближайший поселок захватили сходу. При виде чужой эскадры, входящей в гавань, тафийцы благоразумно предпочли спастись бегством. Наименее расторопных догнали стрелы и дротики. Кефал, первым спрыгнув на берег, свалил двоих из пращи.

– За ними! Быстрее!

Он надеялся успеть. На плечах у бегущих ворваться в крепость, одним стремительным ударом взять твердыню Тафоса – и закончить войну в первый же день. Увы, словам вождя не вняли. Кое‑кто так увлекся грабежом, что оглох к призывам сына Деионея. Или сделал вид, что оглох. Впрочем, и тех, кто последовал за Кефалом, хватило бы для захвата цитадели.

Не получилось.

Кефал обогнал всех. К нему вернулась быстроногая юность. «Это мой остров! – стучали подошвы. – Остров, который я оставлю сыну в наследство. И пусть Афины подавятся…» Скрип закрывающихся ворот он услышал за миг до того, как вылетел на пригорок перед крепостью. «Опоздал!» – щель меж створками исчезала на глазах. Над ухом залихватски присвистнула стрела. Рядом клюнула землю другая. В правой руке Кефала гудела, превратясь в размытый круг, ременная петля пращи. Дозорный на стене замахнулся дротиком, и навстречу тафийцу ударил свинцовый «желудь». Дротик оцарапал Кефалу скулу. Дозорный рухнул с проломленной головой. Глухо взревели телебои; в ответ им раздался дружный рев афинян, фокейцев и локров, вываливших из‑за пригорка. Защитники на миг опешили – и это, наверное, спасло Кефала.

Потом была глупая толчея под стенами:

– Сдавайтесь, мокрицы! Тогда пощадим!

– Крысы! Сперва возьмите нас!

– Сдох ваш Птерелай! Зарезали, как свинью!

– Как бы вам не сдохнуть…

– Таран! Несите таран! – надрывался Кефал.

Его услышали. Десять человек побежали назад, к кораблям. Пока таран сгружали на берег и тащили к стенам, Кефал послал разведчиков по горным тропам. Велел искать обходные пути, ведущие в город. Ударить бы с двух‑трех сторон…

Разведчики вернулись быстро, и не все. На тропах ждали засады.

– В Тартар их! – решил Кефал. – Зачем зря терять людей? Возьмем крепость, а там горцы сами приползут…

Наконец стенобитное бревно, увенчанное «бараном» из меди, установили на катки. Сверху навесили двускатную крышу из дубовых досок. Покрыли мокрыми шкурами, чтоб не подожгли.

– Вперед!

И в ответ, со стен, ликующее:

– Птерелай!

– Птерелай!

– Крыло Народа!

Телебои на галерее отшатнулись, торопясь расступиться – и над воротами возник голый утопленник. Мертвенно‑бледное лицо. Стоячий, как омут, взгляд. Мышцы напряжены, скручены узлами судорог. Плети водорослей запутались в мокрых волосах, вода стекает с бороды… Таран ударил в ворота. Створки содрогнулись, но выдержали. Утопленник взревел раненым зверем, выхватил у кого‑то копье – и с силой, достойной титана, метнул вниз. Треск дерева слился с хрипом умирающего. Войдя в стык между досками, копье пробило дубовую кровлю – и насквозь пронзило неудачливого фокейца. Волна яростного ликования омыла крепость. На пришельцев обрушился ливень стрел и камней. Приступ захлебнулся, едва начавшись. Хорошо хоть, таран не бросили, оттащили от ворот – иначе защитники спалили бы.

А Птерелая на стене уже не было.

Костер прогорел. Угли под слоем пепла гасли один за другим. Они больше не дарили людям ни света, ни тепла, ни даже охристых, тусклых отблесков. Амфитриону мнилось: умирая в золе, угли все жарче разгораются у него в груди. Пламя бушевало, требуя выхода. Казалось, это оно, вырвавшись наружу, охватило полнеба, разметавшись закатом над крепостью. Акрополь, стены, сумрачные горы за ними – мир был объят багровым огнем. О, если бы он и впрямь мог исторгнуть свой жар! Он бы испепелил вождя телебоев вместе со всем островом…

«Тем оружием, которое у тебя есть,» – напомнило прошлое.

– Моя вина! Моя!

От курильниц шел дым: сладкий, терпкий. Лекари заверяли: средство от горячки. Остро пахли развешанные по углам связки трав. Тимьян – цветок мужества. Кентрантус – враг дурных мыслей. Нард – для бодрости жил. Трава Афродиты[86], укрепляющая дух. Ветки бальзамического кустарника – подмога при истощении. Лекари головой ручались за жизнь Эвера Птерелаида. Рана тяжела, твердили они, но безопасна. Обломок копья извлечен со всеми предосторожностями. Кости срастутся, мышцы вернут былую силу. Морская вода – хвала богам! – исцелила Посейдонова правнука. Снадобья закрепят успех. Да, юноша потерял много крови. Да, ему нужен покой. И если богоравный отец не прекратит стенать у ложа, как обезумевший лев, мы, лекари, не ручаемся…

– Вон отсюда! Моя вина!

Птерелай кричал шепотом. Сидя на полу, как раб, он видел, что сын бодрствует. Что уставился в потолок, высматривая линии судьбы. Пятна копоти на балках, издеваясь, складывались в бессмысленный узор. Знамение? Нет, наследие коптящего очага. Силы оставили Эвера; сладостный Гипнос, дарующий покой, также бежал раненого. Скажи юноша хоть слово, прости отца за вину, которой Эвер не знал – Птерелай ушел бы без промедления. Но Эвер молчал, и отец, спасший сына из двух пучин – боя и моря – вдыхал аромат лечебных трав, выдыхая запоздалое раскаянье.