Эрик Голд - Серая башня Страница 8

— Червь! — повторил Линфань. — Я прикажу содрать с вас обоих кожу.

Наложница побледнела, ноги старика подкосились, и девушка была вынуждена поддержать его. Линфань почувствовал облегчение.

— Отец! — со стоном в голосе проговорила девушка, обращаясь к старику и не глядя на господина.

Она не смогла удержать старика, и он осел на землю, а потом и повалился наземь, словно бурдюк с водой.

— О, господин! — опомнилась девушка, оставив старика и обратившись к Линфашо. В глазах ее стояли слезы. Она обняла обувь господина и принялась покрывать ее поцелуями. — О, господин!

Линфань сошел со спины носильщика, вырывая свою ногу у наложницы, которая потащилась за ней, не в силах отпустить.

— На этот раз я не буду приказывать содрать с вас кожу. Богиня милостива к слугам своих возлюбленных чад, но учтите, что все ваши прегрешения записываются в небесную книгу, и вам обязательно будет воздано по заслугам.

— О, благодарю, господин! — возопила наложница.

— Снимите с нее одежды и дайте ей десять ударов мягкой плетью по бедрам, — распорядился Линфань.

Ярость и гнев сменились желанием плотно пообедать. Линфань прошел в любимую из своих комнат, из окон которой можно было видеть снежную вершину горы Тасса.

Крики наложницы, доносившиеся со двора, ублажали его слух. Запахи, доносившиеся из кухни, возбуждали его аппетит. Он приказал своему флейтисту сыграть что-нибудь нежно-грустное, и велел принести сладкого вина.

Не успел он сделать, как следует, первого глотка — густое вино только начало течь по языку — как вбежал привратник и, бросившись на колени, доложил:

— К вам посетитель. Требует встречи с вами! — с этими словами привратник положил к ногам господина золотой брусок в мину весом.

— Хм, — вымолвил Линфань. — Пусть войдет. Перед Линфанем предстал высокий человек в богатой одежде. Лицо его чуть не лопалось от гордости и непомерной спеси. Он равнодушно скользнул взглядом по роскошной обстановке и прелестному виду из окна, но с почтением остановился на хозяине.

— Я — Ривал, брат Валлара, — сказал посетитель.

— Садись, я готов разделить с тобой свои мысли, вино и пищу! — ответил Линфань.

Ривал коротко поклонился и сел.

— Не буду скрывать своих намерений, — сказал он. — Лучшего момента не сыскать. Я пришел издалека. Много лет не было меня в нашем благословенном городе, и маленькая принцесса, которой я втайне восхищался, будучи несмышленым юношей, выросла за это время и стала царицей. О, да! Мои юношеские грезы словно сбылись. Я столько раз представлял ее…

Линфань будто невзначай уронил золотой кубок, и вино выплеснулось па пушистый ковер из шкуры единорога.

— О, я вижу, теперь я вижу, что слишком далеко зашел! — воскликнул гость. — Не буду, не буду… Я лишь в восхищении закрываю свой рот, не способный вымолвить о царице и слова правды, но и мое молчание достаточно красноречиво… — Гость замолк.

Служанки заменили приборы и шкуру. На этот раз единорог был сероватый с изысканными разводами.

— Я бы больше хотел услышать о ваших намерениях, чем о красоте царицы, — заговорил Линфань.

Ривал всплеснул руками.

— Что я слышу? Неужели газелеокая чем-нибудь прогневила вас?

— Ничуть, — ответил Линфань, но в его голосе не было искренности.

Она заставила вас вновь пережить мучительный стыд? Она предпочла грязного молодого варвара своему учителю и наставнику? Она посмеялась над вами?

Линфань спрятал глаза за большим золотым кубком в форме льва.

— Я знаю, что, может быть, огорчу вас, снова напомнив об этом, но она начала свой путь вниз с сегодняшнего суда. Такого позора не вытерпел бы старый царь, — сказал Ривал.

Линфань поставил кубок и внимательно посмотрел Ривалу в глаза.

— Да, — объявил Линфань. — Это правда. Суд был ужасен.

— Следовало бы прервать ее падение. Остановить в самом начале. Чтобы она не сломала себе кости, не порушила то, что творилось многими поколениями. Ей требуется хороший муж. Тот, кто сумеет обуздать ее страсти. И, боюсь, что супруг нужен царице немедленно. Иначе она может объявить своим мужем этого чужеземца.

— Она не посмеет…

— Посмеет. И вы, господин министр, знаете это не хуже меня.

— Кого же вы предлагаете?

Ривал взял кубок и пригубил вино. Взгляд его остановился на вершине горы Тасса.

— Себя, — объявил он. — Я — единственный, кто по-настоящему пригоден к этому делу. Я сумею обуздать царицу.

* * *

Аринна быстрой летящей походкой прошла по коридору к тайным покоям, где под надежной охраной обрел предпоследнее пристанище ее отец. Остановившись перед тяжелой окованной дверью, царица отослала телохранителей и служанок. Они удалились лицами к ней и непрерывно кланяясь.

Аринна осталась одна — и внезапно с ней произошла разительная перемена, словно из нее вынули внутренний стержень. Царица опустила плечи, голову, уголки губ. Вся она представляла теперь воплощенную скорбь — и неизвестно было, какой из образов был настоящим: тот, в каком она представала на людях, или тот, в каком она собиралась явиться перед отцом.

Она приблизила губы к отверстию в ухе демона-стража и прошептала тайные слова. В двери глухо стукнуло, раздался возглас приказа, слов которого невозможно было разобрать, и заработал механизм отпирания двери.

Царица отступила на шаг. Дверь дернулась, и створки распахнулись внутрь тайных покоев.

Аринна вздрогнула, когда огромный лохматый пес с лаем и горящими глазами бросился к ней. Она никак не могла привыкнуть к нему, хотя он приветствовал ее на входе в тайные покои, сколько она себя помнила.

Пес остановился в нескольких шагах от порога, поднял голову и завыл. Аринна прошла внутрь и потрепала пса между ушами. Он продолжал выть, потом в нем что-то щелкнуло, он опустил голову и начал с еле слышным жужжанием двигаться назад вдоль щели в полу, не поворачиваясь и не сгибая ног.

Призрачный свет струился с ажурного потолка, закрытого желтоватыми стеклами. Он падал на десятки тысяч серебряных листьев, дробился и распадался на мелкие пятна, медленно вслед за солнцем ползущие по саду. Медные стволы и медные ветви не могли шевелиться.

В этом саду не было ветра, который мог бы играть с ними. Птицы, сидевшие на ветвях, умели двигать только головами и открывать клюв, когда наступал определенный час. Четыре раза в день они начинали свое движение — и тогда сад наполнялся чириканьем, свистом, щелканьем. Но проходило несколько мгновений, и все замолкало — до следующего обозначенного часа.

Говорили, что можно обозначить другие часы, повернув что-то в главном механизме, но никто — ни царь, ни нынешняя царица — этого пока пи разу не сделали.