Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея Страница 80

«Приживется ли он у меня?»

Комето знала, что и пробовать не станет.

– Хорошо, – повторил Птерелай, улыбаясь. – Все хорошо…

Обратившись в камень, девушка смотрела на спящего отца. Заснул и Эвер – поступок истощил раненого. С облегчением изгнанника, взошедшего на подходящую скалу, юноша кинулся туда, где он ни в чем не был виноват – в горячечное, полное боли забытье. Спите, подумала Комето. Спите крепче. Что тебе снится, отец? Что тебе хорошо, если все плохо? Она не знала, что там, в глубине отцовской дремы, Птерелай до сих пор бьется с Тритоном, Амфитрионовым гигантом. Впервые за много лет бьется, как мужчина с мужчиной, без поддержки и защиты золотого волоса. Крыло Народа и забыл, как это прекрасно: когда боги ни при чем. Битва длилась, даруя надежду, а на склоне стояли дочь и сын – ликующая дочь, согласная стать женой, и здоровый, не целованный копьем сын. Дети гордились отцом, и руки Комето были по локоть золотые.

– Чш‑ш…

Девушка выждала, пока отцовская нога перестанет дергаться, и переступила через нее. Все казалось: вот‑вот Птерелай ухватит дочь за щиколотку. Воздвигнется горой, вытесняя из покоев воздух, и Комето задохнется. Тепло в кулаке успокаивало, но не слишком. Мое приданое, едва не рассмеялась Комето. Что принесла мужу Алкмена? – изгнание, пыль дорог. А я принесу неуязвимость. Кого выберет настоящий герой? Кто станет женой великого, грозного бойца?

В выборе можно было не сомневаться.

У выхода она еще раз, прощаясь, взглянула на отца. Тени сыграли со зрением злую шутку. На миг Комето почудилось, что отца здесь нет. Это Амфитрион, сын хромого Алкея, пришел к ней в спальню. Пьяный, усталый, непобедимый; храпит у порога. Муж, в котором воскрес отец – сейчас девушка боялась его так же сильно, как еще недавно любила. Она мотнула головой, гоня видение прочь, крепче сжала кулак и вышла прочь.

Она шла по дворцу, как по взятому с боем.

Тень ее на стенах мерцала золоченой каймой.

Тьма на востоке бледнела, выцветала. Небо текло жемчужным вином. Розовоперстая Эос вставала над морем, притихшим в благоговении. Кончиками пальцев заря тронула стайку облаков, что паслись на востоке – и белорунные овцы зарделись, наливаясь глубоким пурпуром. Венец Гелиоса встал над горизонтом. От него к Тафосу побежала дорожка из расплавленного золота. Свежее дыхание Зефира едва ощущалось в воздухе. Последняя утренняя прохлада вытекала, как кровь из отворенных жил. Шурша, волны перебирали мокрую гальку, тщетно выискивая утерянные сокровища. Горластые чайки, и те без звука кружили над скалами, боясь нарушить хрупкий покой.

При виде восхода, лучшего за сотню лет, любой уважающий себя аэд прослезился бы и тут же сочинил восторженный гимн. И непременно добавил бы: «Отличное утро, чтобы умереть!» Жаль, не было аэдов в войске, высадившемся на Тафосе. И хвала богам, что не было, ибо за последнюю фразу любимец Муз наверняка схлопотал бы по зубам от лишенных поэтического дара жизнелюбивых соратников.

Лагерь просыпался. Пряди тумана мешались с дымом первых костров. Люди двигались медленно, бестолково, как сонные рыбы в толще воды. Дозоры, промаявшись всю ночь в ожидании вылазки телебоев, наконец вздохнули спокойно. Звякали котлы и оружие. Кто‑то острил меч, водя по лезвию точильным камнем: «Вжжжик… вжжжик…» Молодой караульщик, отлучившийся по нужде, бегом вернулся на пост. Быстро огляделся; перевел дух. Хвала Зевсу, никто не заметил его отлучки! Для порядка парень еще раз обвел взглядом лагерь – и едва не заорал.

По лагерю шел бог.

Сквозь туман и дым. Мимо костров и людей. Не замечая. Не видя. Не интересуясь. Кроваво‑алый гребень шлема. Доспех – вторая кожа из металла. Бог в нем родился. Широкий запон; тяжелый меч в ножнах. Блеск солнца на меди и бронзе. Лик Медузы на щите. Оскал львиных морд с наручей. Хруст щебня под ногами. Все другие звуки исчезли. Остались шаги и хруст: мерный, равнодушный. Словно не камни терлись друг о друга, а кости врагов.

На бога оборачивались. Афиняне. Фокейцы. Локры. Беотийцы. Аргивяне. Горы. Облака. Волны. Из шатра сунулся рыжий весельчак Эльпистик:

– Эй! Куда собрался, лавагет? На войну?!

Шутка повисла в воздухе, оборачиваясь пророчеством. Лагерь остался позади. Гигантом восстав из чрева матери‑Геи, перед богом выросла крепость. Серые зубья башен грызли небо. На галерее подняли тревогу. Часовой замахнулся дротиком – и опустил руку. Возможно, представил, как бог восходит на башню и ломает ему шею. А потом спускается обратно, чтобы ждать дальше. Вскоре за воротами послышалась торопливая возня. Громыхнул, покидая петли, засов‑исполин. Створки распахнулись. За ними стоял другой бог. Сине‑зеленый гребень шлема. Посейдонов трезубец на щите. Доспех – рыбья чешуя. Бог в нем родился.

Ворота были богу тесны.

Ему хотелось в поле.

Когда пролилась первая кровь, стало ясно, что бьются не боги.

Стасим

…створки распахнулись.

– Ты обещал, – напомнил один из старейшин, выходя вперед.

Амфитрион рассмеялся:

– Что я вам обещал?

За спиной сына Алкея, на границе щебня и травы, лежал мертвец. Вольно раскинув руки, словно пытаясь обнять весь мир, отсюда до Гипербореи, Птерелай обратил к небу залитое кровью лицо. Наверное, сравнивал небо с морем, вотчиной своего божественного деда. Кровь покрывала и лицо Амфитриона. Она подсыхала, стягивая кожу. Борода слиплась жесткими колтунами. Впору поверить, что горный лев точил когти о щеки и скулы, как о ствол дуба, оставив после себя лохмотья содранной коры. Вмятины на доспехах, шлемы откатились прочь, наплечник висит на лопнувшем ремне – мертвый и живой были так похожи друг на друга, что казались близнецами.

Вспомнилось: да, близнецы. В нашем роду они вечно грызутся.

«Айнос ниже Олимпа, – сказал Птерелай, уже на пороге царства теней. Амфитриону пришлось встать на колени и ткнуться ухом в губы умирающего. Иначе он не разобрал бы ни слова. – Небо выше Олимпа. Судьба над всеми нами… Я хорошо дрался?» Казалось, спрашивает не прославленный воин, а мальчишка, впервые взявший в руки копье. «Ты едва не убил меня, – с чистым сердцем ответил Амфитрион. – Судьба над нами, вот и все.» Он не кривил душой. Тот удар, поверх щита; и позже, когда меч вспорол кожу на ребрах. «Давно так не дрался…» Губы Птерелая дрогнули. Пожалуй, это была улыбка. Да, точно, улыбка. Ее уродовали красные, глянцевитые пузыри, вздувшиеся в углах рта. «Очень давно. С ранней юности. В моих волосах тогда еще не блестело золото…» Серебро, подумал сын Алкея. Он умирает и заговаривается. Конечно же, серебро. Хотя, презирая годы, черный, как воронье крыло, Птерелай даже не начал седеть.