Елизавета Дворецкая - Предания Северного замка Страница 12

— Ты прав, — Тормунд ярл кивнул. — Кто бы ни был мужем моей дочери, сама она, как наследница моего звания, должна будет остаться в Северном замке.

Альвин молчала, чувствуя, что попала в западню. Возразить было нечего. Она навсегда прикована к своему зачарованному острову, и этих цепей не разобьет никакая доблесть. Наоборот. Ее доблесть теперь в том, чтобы нести эти цепи и даже не намекать, что она желала бы другого устройства своей судьбы. Как никогда не жалуется на свой ужасный и почетный жребий королева ледовых медведей…

— И никакой человек, у которого есть земля в другом месте, не годится в женихи для тебя, — добавил Эрлинг и выразительно глянул на Бергера. — Скажи, Бергер ярл, вот ты, например, разве смог бы остаться со своей женой на острове в море, когда тебя ждет престол твоего отца на Ветровом мысу?

— Не смог бы, — Бергер ярл качнул головой. — Мой отец уже дряхл, и через год-другой мне придется покончить с дальними походами и осесть в усадьбе, чтобы всегда быть готовым подхватить меч, выпавший из его руки.

— Вот видишь! — Эрлинг повернулся к Альвин.

Она была бледна: тот, кого она любила, объявил, что не может стать ее мужем. Но Эрлинг, который только того и хотел, от этого не стал более приятным.

— Не надо так горячиться, — умиротворяюще заметила Тора. — Впереди еще долгая зима, чтобы разобраться со всем этим. Кто-то думает, что рожден для большого мира, но оказывается, что маленький мир не может без него обойтись. Так для чего же на самом деле человек рожден — для того, в чем нуждается он, или для того, что нуждается в нем?

Никто ей не ответил.

Ночь каждый раз становилась все длиннее и темнее, колесо года катилось вниз, к самому дну, где солнце умрет и незамедлительно возродится заново. Люди жались к очагам, занимались домашней работой, слушали сказки быстро дряхлеющей Торы. К началу декабря она не могла уже и прясть, ее не слушались пальцы и она почти совсем ничего не видела, но голос ее оставался ясен, и она так хорошо помнила даже самые длинные и запутанные сказки, словно их действие разворачивалось прямо перед ее угасшим взором, видимое ей одной.

— Мое сердце тебе никогда не найти, так сказал великан королевской дочери, — рассказывала она, и гул непогоды за стенами сопровождал ее повествование, точно сам Ньёрд играл на струнах ветров. — Но если пройдешь ты два "роздыха"* на восток от солнца, два "роздыха" на запад от месяца, то попадешь ты на остров посреди моря. Пройдешь ты по острову и увидишь замок о трех золотых шпилях. Войди в ворота и увидишь широкий двор, а во дворе пруд, в пруду плавает селезень, а в клюве держит яйцо. А в том яйце мое сердце.

И Альвин чувствовала себя заключенной в эту самую сказку, откуда ей не найти выхода.

— Я прошел через десять морей и нашел тебя здесь, как в Ином мире, на острове посреди моря, — сказал ей как-то Бергер ярл. — С тобой, в твоем сказочном мире, я стал ребенком, готовым верить в чудеса, и древним героем, способным сражаться с чудовищами. И даже если мне придется уйти отсюда одному, мое сердце навеки останется здесь, как у того великана. И ты будешь той золотой уточкой, которая будет вечно его хранить.

— Так бывает! — приговаривала фру Хольмвейг, вышивая на покрывале цветущий шиповник, и в ее вышивке он делался гораздо ярче и пышнее, чем в лесах ее родины. — Люди приходят в сказку, встречаются там, но уходят в одиночку, как пришли.

— Но все-таки я не стал бы отчаиваться! — Бергер ярл улыбнулся и сжал руку Альвин. — Северный замок стоит на самом краю земли. Он так близок к небу, что здесь возможны любые чудеса.

— Например, Тора! — со вздохом отвечала Альвин и бросала взгляд на старуху, дремлющую возле очага. — Только это чудо что-то стало наводить на меня тоску!

Был уже конец декабря, опять приближался праздник Середины Зимы. В замке готовили пир, но в хлопотах перед этим, самым важным праздником в году, Тора уже не принимала участия. Бабушка Тора, как ее звали теперь дети, лишь иногда поднималась, чтобы посидеть у огня, и то больше дремала, поклевывая носом. Не выходя из дома, она все же ухитрилась простудиться и все кашляла, так тяжело и надрывно, что женщины качали головами и говорили, что «прямо сердце разрывается ее слушать». Огорченный Бьёрн поил ее отварами из трав и кутал в овчины, но сам понимал, что это мало поможет — от старости нет лекарств.

— Я тебя предупреждала, парень! — шепотом говорила ему Фрида, убедившись, что Тора опять спит. Впрочем, она могла бы и не шептать, потому что старуха уже совсем оглохла. — Я тебе говорила: неспроста это, что она так быстро росла и взрослела. А уж не знаю, из троллей она родом, из великанов или альвов, но она — не человек, и человеческой жизни ей не положено. Вот теперь ты и оставайся вдовцом в двадцать два года!

— А я все равно не жалею, — отвечал упрямый Бьёрн. — Я всегда буду помнить, какая она была! Я любил ее, и она меня любила, и я всегда буду об этом помнить! И мне все равно, кто она родом!

— А хорошо бы все-таки это узнать! — заметила Унн. — Жаль, она теперь уже не скажет. Если раньше и знала, то теперь совсем выжила из ума и все забыла!

Гудрун только поджимала губы. Ее сыну исполнилось полтора года и он резво ползал по полу вокруг очагов, играя с щенками. Он-то рос, как обычные дети, и проживет весь положенный человеку срок!

Вечером перед пиром, когда в зале уже готовили столы, Бьёрн подошел к Торе, чтоб разбудить ее и увести в каморку. Но она не отозвалась, не пошевелилась, когда он взял ее за плечо. Бьёрн притронулся к ее руке и охнул — рука уже коченела.

— Она умерла! — в ужасе закричал он, и вся прислуга в зале тут же столпилась вокруг него. — Она умерла, смотрите!

— В самом деле, умерла, — Фрида притронулась к векам старухи, и без того закрытым. — Улле, сдвинь вон тот котел, надо ее уложить как следует. А то закоченеет совсем, потом не выпрямишь. Ах, как не вовремя, в самый вечер праздника!

— Смерть не спрашивает, удобно нам или неудобно! — заговорили вокруг.

— Так что же, отнести ее в каморку? Или лучше в сарай на холод?

— Лучше в сарай. Завтра-то некстати будет заниматься похоронами.

— Йомфру огорчится. Она ее так любила.

— Ну, Бьёрн, не плачь! — Женщины утешали молодого вдовца, который рукавом вытирал слезы со щек. — Ты еще молодой совсем, новую жену себе найдешь. Обычную девушку, и будешь с ней жить сорок лет в любви и согласии!

Альвин, конечно, тоже опечалилась, когда услышала новость. Да и праздновать Середину Зимы с покойником в доме было неуютно, но все же она не решилась приказать вынести мертвое тело в сарай.

— Нынешней ночью мало ли какая нечисть рыщет в округе! — сказала фру Хольмвейг. — Положите-ка ее в сени возле кухни, пусть полежит до завтра. Мы все равно не будем спать, зато ее там никто не тронет.

Так и сделали. А наутро те, кто задремал после долгого пира, были разбужены громким криком женщин в кухне.

— Она, она… там! Смотрите! Смотрите! Скорее, все, все! — кричали, не помня себя, Унн, Хильда и Астрид.

Альвин, невольно ожидавшая еще какого-то чуда, с замиранием сердца, не зная, чего ждать, хорошего или плохого, выбежала в сени.

На моховой подстилке лежала груда темной старушечьей одежды, а в ней шевелилось что-то маленькое и живое. В первый миг мелькнула мысль, что туда забрался щенок или кошка, но куда в таком случае делось тело Торы? Неужели его унесла какая-то зимняя нечисть, такая сильная в самую длинную ночь года? А одежду, значит, оставила?

Преодолевая трепет и страх, Альвин наклонилась и ахнула. Внутри старухиной рубахи бил ножками новорожденный младенец, совсем крошечный, с красным сморщенным личиком, с кулачками меньше ореха. Вот он раскрыл ротик и требовательно заорал — должно быть, проголодался или напустил лужу в старухины рубашки.

— Гудрун… Нет, Ингрид! — с трудом соображая, крикнула Альвин. — Фрида, скорее, дай каких-нибудь пеленок, найдите там, а в котле должна быть теплая вода! Гудрун, помой и заверни ее, Хильда, сбегай за Ингрид, пусть она ее покормит! У нее ведь еще есть молоко?

Госпожа покрепче затянула концы покрывала пониже тяжелого пучка волос, потом посмотрела на тот камень, где оставила ребенка.

Ребенка на камне не было.

Госпожа огляделась, потом легким усилием воли изменила взгляд и опустилась на иной уровень.

Здесь прямо перед ней оказалась дверь — дверь в человеческое жилище.

Госпожа постучала — здесь было так принято, — а потом вошла, то есть просто оказалась по ту сторону двери.

И сразу увидела ребенка.

Девочка лежала на скамье возле горящего очага, а вокруг нее столпились люди: они ахали, охали, всплескивали руками. Девочка спала в туго замотанных пеленках и сыто причмокивала. Люди смотрели на нее с таким изумлением, как будто никогда не видели новорожденных младенцев. Однако, как ни были они увлечены этим зрелищем, появление Госпожи заметили сразу все, даже те, кто стоял к двери спиной.