Симона Вилар - Ведьма в Царьграде Страница 23

Тявкнула пронзительно искусанная блохами собачонка, и этот звук как будто вернул их к реальности. Святослав отпрянул, даже отсел в сторону. Да и Малфрида подскочила, замерла, сжимая кулаки, успокаивая бурное дыхание.

– Ты это… – бормотал Святослав, еще задыхаясь. – Ты не смей. Ишь какая! Я дочку твою люблю. Мне она милее солнышка ясного, дороже злата червонного. А ты ее… от меня… Знаешь, чего мне это стоило? Я на что только не отвлекался, чтобы тоски моей никто не приметил. А тут, – он прижал широкую ладонь к выпуклой груди, – тут как камень давил. И давит. Мне никто, кроме Малуши, не нужен. Даже ты.

Малфрида слушала, и у самой сердце словно затвердело. То, что с князем она не слюбилась, – это хорошо. Дура, нашла кого приманивать! А вот то, что Святослав ей тут же о чувствах к другой стал объясняться… Даже укол ревности ощутила. Ранее от нее так легко мужчины не отказывались. Ведьмины чары – они особые. А этот все твердит – Малуша мне люба. Обидно.

– Ты о дочери моей забудь! У тебя иные будут, но не Малуша. Знаешь ведь, что отворотное зелье она приняла.

– Так сделай для нее приворотное! А я Малушу не обижу, в тереме поселю, ветру пахнуть на нее не дам.

Малфрида не ответила, ушла в темноту юрты. Святослав слышал, как она укладывается под стенкой, ворочается, вздыхает. Князь запустил пальцы в волосы, даже подергал за них. Во дела! Ведьма Малфрида его любиться потянула! Понятно теперь, почему она ни за что не хочет дочери приворотное зелье дать. Ревнует, нелюдь!

На другой день Малфрида была удивлена, заметив, как Святослав, взяв толмачом черниговца Здыба, о чем-то беседовал с шаманом Мараачи. Тот уже снял свою страшную маску с прорезями и выглядел как обычный ссохшийся старик; бороденка козлиная подрагивала, черт лица не рассмотреть, весь в татуировке. И все же Малфрида узнала в нем того, кто некогда кинулся на нее, когда ей малыша Курю прибить захотелось[78]. Сейчас уже и не припомнит, чем ей тогда Куря не угодил. Да и ныне, когда молодой хан подошел к Святославу, у Малфриды опять как-то неспокойно на душе сделалось. Казалось бы, с чего? Ведь пока Куря слово держал, они были в безопасности в стане. Об этом и сказал Святослав, собрав приятелей в кружок: дескать, злобный Куркутэ вчера занемог и ослаб, а сегодня перво-наперво требует, чтобы русичей связали и бросили в яму, а потом, имея Святослава заложником, они бы могли любые условия выставлять, любой выкуп за князя потребовать.

– Но Куря – он молодец, – говорил Святослав. – Дал слово, пусть и во хмелю, однако держит его. Вы не смотрите, что к нам охрану приставили. Куря пояснил, что это для нашей же безопасности. Однако упредил, чтобы мы были настороже, что даст он нам знак, когда уехать можно будет. А то от этого хищника Куркутэ всего можно ожидать.

Куркутэ и впрямь при виде русичей оскалился злобно, показав желтые, как у матерого волка, клыки. Малфрида неотрывно смотрела на него, глаза ее пожелтели… и Куркутэ вдруг зашатался, зевать начал. Вот-вот, побудь в полудреме до нового солнышка, до нового рассвета. А там она опять…

Но вдруг Куркутэ резко выпрямился, будто сбрасывая наваждение, даже подскочил, завопил, а там и побежал куда-то, голося и размахивая руками. Малфрида лишь на миг удивилась, но потом поняла: кто-то учуял ее колдовство и дал обратный посыл, пробуждающий хана. Ага, это работа Мараачи. Да, видать, перестарался старый шаман и не только сонливые чары Малфриды разрушил, но, снимая заклятие, почти до бешенства того довел. И Куркутэ даже держать пришлось, так он рвался куда-то и буйствовал, а ведь в этот момент мертвого Куелю уже с почетом выносили из юрты.

Почивший был обряжен богато: с его позолоченной островерхой шапки ниспадали пышные лисьи меха, тело облекли в мерцающее нашивками темное одеяние, украшения чеканные прицепили, на ноги – посеребренные сапожки напялили. Его подперли, усадив на носилки, понесли в сторону кургана. Огромная толпа печенегов двигалась следом, люди опять стали кричать и плакать. И так, под вой и рев кожаных труб, мертвеца усадили на земляной насыпи, однако не стали закапывать, а даже расположили лицом к собравшимся, чтобы мертвый Куеля мог наблюдать за происходящим. Перед ним пронесли приготовленные в путь на тот свет дары: положили в яму на кургане богатое седло, оружие с чеканкой, какие-то горшки и связки шкур; потом забили несколько специально приведенных баранов, тоже опустили в большую яму, уложив так, чтобы они находились в ногах хана. После этого Куря перерезал горло любимому коню хана. Мертвый хан наблюдал за всем с закрытыми глазами на оплывшем восковом лице. Так же он наблюдал, когда вывели его наряженную немолодую жену. Она казалась вялой, видно, опоили перед обрядом. Вот и стояла безучастно, когда подпрыгивающий шаман Мараачи с размаху вонзил ей в грудь копье. Старую ханшу привалили к телу ее мужа, теперь и она должна была мертво наблюдать за происходящим.

Малфриде стало дурно от такого обилия крови. Она чувствовала, как вокруг витают духи тех, кого убивали, особенно взволновал ее мятущийся дух молоденькой рабыни, какую привели на заклание; девушку хоть и опоили, но, видать, зелье не совсем ее взяло, вот она и рванулась в последний миг, закричала, когда копье шамана лишь оцарапало ее бок. Но сильные батыры тут же подскочили, добили строптивую саблями. Так же скоро добили и троих невольников, каким надлежало прислуживать Куеле на том свете.

В какой-то миг по толпе прошло некое движение, печенеги посторонились, и стало видно, как несколько сильных воинов тащат на веревках упирающегося витязя в порванной, висевшей лохмотьями рубахе. Он был высокий и сильный, низкорослые печенеги увлекали его с заметными усилиями, а тот упирался при каждом шаге, мотал всклокоченной темно-рыжей головой, сверкал белесыми, казавшимися безумными от ярости глазами.

– Гляди-ка, княже, – произнес подле Святослава Семецка. – Уж не Волк ли это, о котором Претич упоминал?

– Он это, он и есть! – почти пропищал рядом раб Здыб. И залопотал по-печенежски охранительные заговоры – привык уже по-местному.

Святослав вглядывался в пленника. Вот это богатырь! Жилистые руки, ноги, как воротные столбы, плечи сажени две, не менее. Лицо грязное, продолговатое, заросшее всклокоченной рыжей бородой. Пленника почти запеленали веревками и ремнями, только ноги оставили свободными, чтобы идти мог. Однако Волк так рвался, увлекая за собой покрасневших от натуги печенегов, что почти волок их за собой, а люди с криками разбегались, шарахались кто куда. А когда рыжий богатырь издал дикий криквой, печенеги тоже закричали – но в этих воплях было больше страха, нежели торжества над пленником.

Только когда вперед вышел шаман Мараачи и, подняв руки, стал что-то напевно произносить, Волк сдался, поник и на его лице, кроме ярости, появилось еще что-то – тоска, обреченность, даже нечто похожее на смирение. Он опустил голову, позволил подтащить себя к облитой кровью многочисленных жертв площадке перед мертвым Куелей.

Святослав вдруг не выдержал и кинулся к помосту, где с иными знатными печенегами восседал Куря.

– Ты слово свое забыл, хан! Мне обещал Волка отдать!

Куря остался спокоен, а на князя сразу же наскочили его охранники, повалили, скрутили руки. Побратимы Святослава хотели было вмешаться, но Малфрида, раскинув руки, загородила им путь.

– Стоять! И себя, и князя погубить хотите?

Она оказалась права: пусть Святослава и удерживали, но жизни его пока ничего не угрожало. Подошедший к лежавшему на земле князю Куря поставил ногу в вышитом сапожке ему на голову, но при этом склонился, что-то говорил негромко. Святослав извивался ужом, даже пытался схватить зубами его сапог, но все же, видать, Куря сказал что-то такое, отчего князь притих. После этого его подняли, отпустили, толкнув в сторону зрителей древками копий. Лицо Святослава было пунцовым от гнева и унижения, но он сдержался. Смотрел из-под упавших на лицо прядей на Волка. Тот тоже глядел на молодого князя, потом как-то грустно усмехнулся, словно говоря – ты славный, но тут уж ничего не поделаешь. Они так и смотрели друг на друга, пленник даже не повернулся, когда к нему подошел с копьем шаман, прицелился для удара. На этот раз он бил сильно, почти с разбега, кричал при этом. Витязь Волк умер, так и не повернувшись к нему, будто хотел в последний миг видеть только Святослава, только его желал запомнить, именно ему посылал свой последний привет.

У Святослава окончательно испортилось настроение, и, когда после принесения жертв печенеги уселись пировать, он молча удалился в свою юрту. А вот его товарищи отгуляли со степняками по полной: пили чашами кумыс, смотрели на буйные печенежские пляски, сами плясать с ними начали, веселилась. А чего им грустить? Чужой ведь вожак умер, не их. К тому же печенеги считали, что хорошо проводили старого хана и он сейчас уже в другом мире, тоже пирует подле великого бога неба Тенгри.