Вадим Саитов - Цитадель души моей Страница 29

Порешили заехать по дороге в Лютецию — благо дорога сквозь идёт — и выяснить, скольких бестий амфитеатр возьмет, и сколько заплатит.

Так и сделали. Взял я с собой двоих егерей для внушительности и пошел с ними распорядителя искать. До Смутного века Лютеция была большим городом, и части её, расположенные по разные стороны реки, соединялись добрым пятком мостов. Теперь от былого величия остались только монументальные трехэтажные дома на, огороженном стеной, острове посреди реки, которые большую часть города и составляли. Старый город по левую сторону Секваны еще давал приют черни и некоторым ремесленникам, а по правому берегу всё тянулись развалины и, заросшие бурьяном, пустыри. Амфитеатр — Арены Лютеции — находился тоже по левому берегу и, определенно, знал лучшие времена: галереи первого яруса засыпаны обломками досок и мусором, камень стен повыщерблен, водопровод, когда-то превращавший арену в бассейн для наумахий[13], расколот и сух; часть аркад наглухо забита досками — очевидно, из-за обрушившихся лестниц. Но кой-какая жизнь здесь всё же теплилась — доносилось откуда-то гулкое рычание (медвежье, определённо), слышались голоса, пробегали порой слуги в серых хитонах. Несколько рабов, с натугой орудуя громадными деревянными граблями, ровняли песок на арене.

Распорядитель — Косий Аппий — жил в небольшом домике, пристроенном с южной стороны прямо к стене амфитеатра. Пристроенном, похоже, недавно — стены его были белыми и гладкими, контрастно выделяясь на фоне щербатых серых камней амфитеатра.

Сам Аппий оказался невысоким полным человечком с обширной, обрамлённой редкими волосками, лысиной, и маленькими бледно-голубыми глазками, которыми он умудрялся смотреть с таким кротким видом, что руки сами тянулись за милостыней. Но первые же пять минут общения показали, что Аппий свою должность занимает не зря.

Глыбами нависающие над ним мои егеря его ничуть не смущали, он обращал на них внимания не больше, чем на предметы интерьера и даже когда Овод, сильно расстроенный окончательной ценой за единственного гиттона, которого Аппий собирался купить, помахал перед его носом своим внушительным кулаком, тот даже не моргнул. Мягко отвел кулак от своего лица, улыбнулся и заявил, что только уважение к егерям и врождённая честность не позволяют ему предложить за бестию вдвое меньшую цену — он-де отлично понимает, что продать его поблизости мы больше никому не сможем. И мы сдались.

Пообещали вернуться через день и поехали дальше — через Ситэ и развалины на правом берегу — к Ганнеку и гиттоньим норам.

Не люблю я гиттонов чистить, если честно. Уж больно дело это грязное, тяжкое и муторное. Если бы вся егерская работа такой была, я б егерем и не был, наверное. Хотя некоторым нравится. Риску меньше, денег — больше (за счет живьем взятых бестий); а что до грязи, так иные свободные за вдесятеро меньшее вознаграждение золотарями работают — и ничего. С тоски не мрут. Это Хлыст мне так свою позицию аргументировал, когда я спросил его — не надоедает ли ему его занятие.

А еще, признаться, не люблю я гиттонов. Нет, не то чтобы я каких других бестий любил, вовсе нет. Но остальные бестии — что верги, что урсы, что вольпы, да даже чекалки, они не то, чтобы красивы — гармоничны. Вот посмотреть на урса — одного взгляда достаточно, чтобы понять — силён и свиреп. В бою-то, конечно, не до этого, но зайдешь в музей, глянешь на чучело — поневоле залюбуешься. Эдакая глыбища — лапы могучие, глаза, кровью налитые, кинжалы когтей, зубы в палец длиной — всё при нём. Ни убавить, ни прибавить. Или верг — зоркий взгляд, холодный разум, стальные пружины мышц — идеальный посланник смерти. Я однажды заметил, что всякая бестия чем-то с опредёленным видом оружия сходна. Урсы это секиры — тяжелые, малость неповоротливые, но уж если попадёт — пополам развалит. Верг — меч: лаконичное и совершенное в своей простоте орудие убийства. Вольпы сходны с очень любимыми ими ятаганами и легкими изогнутыми саблями — быстрыми, гибкими, острыми настолько, что способны волос вдоль рассечь. Чекалки — кинжалы: в бок ничего не подозревающему прохожему воткнуть или горло кому в темном углу перехватить — самое то оружие. Пардус — арбалет — ты еще обернуться на звук не успел, а болт уже у тебя в сердце сидит. Ну и так далее. И вот по этой классификации гиттона я только с дубиной и могу сравнить — корявой, тяжёлой, с торчащими обломками сучьев, на которых белеют засохшие остатки чьих-то мозгов. А что — тоже оружие. И, кстати, вполне допускаю, что некоторых людей такая вот дубина напугает куда сильнее того же меча.

Ну да, побаиваюсь я их, гиттонов. Не рассудком боюсь — если вдуматься, то чего их бояться? Из всех бестий они, в силу своей предсказуемости и любви к одиночеству — самые неопасные. Просто вид их, нелепый до жути, меня слегка пугает — не так, чтобы это мне сильно мешало с ними дело иметь, но неприятных ощущений добавляет. Как взгляну на оскаленную пасть со свисающей бахромой слюны, на перекачивающуюся подпрыгивающую походку, услышу злобное пощелкивающее бормотание — так сразу волосы дыбом встают. Глупо, сам понимаю, но ничего поделать не могу.

Гнездо совсем небольшим оказалось — восемь нор, причём распределены по очень большой площади, так что ни с одной норы никакой другой не видно. Проще простого задача, короче, я тут как лейтенант даже и не нужен совершенно. С гнездами гиттоньими одна только сложность может быть — если норы скучены оказываются. Сильно скучены, так что одна от другой — пасах в пятнадцати-двадцати, не больше. Вот тогда гиттоны себя совсем по-другому ведут — только начинаешь одну нору чистить, как со всех соседних уже на помощь другие бегут. А потом — с соседних к соседним — и так далее, пока всё гнездо на шум не вылезет. Тут уж лучше всё бросать и убегать поскорее. Гиттоны преследованием никогда не увлекаются — отгонят от гнезда на пару стадий, и обратно возвращаются. А там уж можно вернуться и искать какой-нибудь способ поодиночке их выманивать. Объясняют такую неожиданную особенность тем, что у них — гиттонов — на уровне инстинктов заложен некий определённый ареал, который они «своим» и подлежащим защите считают. И если — из-за скученности гнезда — внутри этого ареала чужая нора оказывается, то всё равно гиттон её защищает, как свою собственную; и её обитателей — тоже. К счастью, на том же уровне у них заложено стремление свои норы подальше от соседних копать. И кучковаться гиттоны начинают только в двух случаях: если особенности местности их заставляют — например, если гнездо располагается на единственном некрупном холме, стоящем посреди заболоченной низины. Или если гнездо большое: территория, гнездом гиттоньим, занимаемая, тем медленнее растет, чем больше особей в гнезде насчитывается. Начиная рыл с четырехсот, площадь гнезда почти совсем расти перестает, а численность, однако же — продолжает. И этот, второй, вариант — совсем неприятный. Потому что очень сложно с таким гнездом сладить. Было однажды, что гнездо в восемьсот рыл успешно противостояло трём полным армейским легионам, а это пятнадцать тысяч солдат, между прочим.

Ну, объехали мы гнездо по кругу, да и поехали к первой попавшейся норе. Вроде какое-то движение в ней мне издалека еще почудилось, но, когда мы, спешившись, рогатины снарядив и оружие подготовив, к норе вплотную подошли, никто нам навстречу не выскочил. В глубине затаились, стало быть. Ну, так тоже бывает — и частенько — поэтому затруднений у нас такая их тактика не вызывает. Тогда мы их выкуриваем — как лис из норы. Наломали хвороста в ближайших кустах, нарвали травы свежей, четыре человека с рогатинами поверх норы наизготовку встали, а двое с костра дым в нору гонят.

Дым вверх идёт только пока горячий, стоит ему остыть — он тяжелей воздуха становится и вниз стекать начинает. Так что рано или поздно вся нора дымом заполняется и гиттоны в ней сидеть уже не могут.

Ну вот — выскочил. С хриплым ревом, головой трясёт, лапами от слезящихся глаз дым отгоняет. Двое с рогатинами его тут же «в клещи» взяли, чтобы он обратно нырнуть не смог, двое у норы остались — следующего поджидают, а все остальные — арбалеты в мечущуюся по поляне бочкообразную тушу разрядили. Гиттон этого как будто даже не заметил — любая другая живая тварь в такой ситуации хоть как-то да отреагирует — пусть даже и не начнёт с визгом кататься по земле, но хотя бы вскрикнет или вздрогнет. Но только не гиттон — боли они, такое впечатление, вообще не чувствуют. Серьезное ранение им нанести еще постараться надо — все жизненно важные органы надёжно слоями мышц и вязкого, плотного жира защищены, кожа у гиттона — толще и прочнее, чем у любой другой бестии, и шерсть у них такая грубая, что больше на проволоку кольчужную похожа, чем на шерсть. Да и всего этого им еще мало — любят гиттоны в глиняной жиже, с песком смешанной, поваляться, а потом эта глина засыхает у них на шерсти плотной коркой, которая, хоть местами и трескается, всё равно защищает получше иной брони. Еще и меч об этот «доспех» моментально тупится: ударил гиттона раз пять-семь — и хоть садись в сторонке, да точильный камень доставай. Поэтому мечи против них мы почти и не используем — только рогатины да арбалеты. Рогатинами их сдерживаем, не давая чересчур метаться, а болтами арбалетными утыкиваем так, что гиттон потихоньку на ежа чудовищного похож становится. Сдерживать их, понятное дело, много труднее, чем, поодаль стоя, арбалет разряжать, поэтому бойцы каждые семь-десять минут сменяются. К концу драки обычно полянка перед норой вся кровью залита и в грязь ногами размешана; каждый из бойцов уже успел раза три с рогатиной постоять и раз десять, поскользнувшись, в грязи поваляться. А потом — короткий отдых — и следующая нора.