Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны Страница 39

Причина, по которой неожиданно для себя Джан Ши оказался в дружине двадцатилетнего ростовского князя Бориса, сына князя Владимира и греческой царевны Анны, и забрался в московскую глушь на эту медвежью охоту, была проста, а наказуема крайне.

Когда публично на площади Чжаоцюня убийца его отца У Юн, сын правителя провинции Шаньдун, смеясь, плюнул ему в лицо, Джан Ши нарушил главный закон Шаолиня. Вместо того чтобы попросить прощения у У Юна и отойти со словами: «Простите, что встал на пути вашего плевка», он одним ударом ладони проткнул грудь У Юна и вырвал его еще живое и теплое сердце и бросил на землю раньше, чем У Юн упал.

После этого немедленно Джан Ши выпал, был вычеркнут из череды имен школы Шаолиня, связывающей эпоху Сун и эпоху Мин так крепко, словно со дня разрушения и возрождения Шаолиня не прошло ни одного дня, не случилось ни одного события и ни один новый прием не осквернил образец. Джан Ши совершил более чем грех, он нарушил не только внешний прием, но и внутренний закон жизни ученика школы Шаолиня, и потому должен был бежать не только из Чжаоцюня, но и из Поднебесной: из деревни – потому, что убил человека, а из Поднебесной – потому, что убил Бога.

Вот почему Джан Ши, будучи в дружине ростовского князя Бориса христианским именем Роман, дрался чаще, угрюмее и охотнее, чем другие смерды: он кровью и злом хотел ослепить свою душу, чтобы она забыла, как он убил Бога. И Медведко, выгнанный собаками вслед за Дедом из берлоги, был для него средством не очищения, но забвения и отвлечения.

Хотя даже его, Джан Ши, сегодняшнее раннее весеннее мартовское утро настроило поначалу на лад меньшей угрюмости, чем обычно.

Сладко ему спалось в горнице смерда князя Бориса Горда, жертвенного отца Медведко, что поставил хоромину свою в версте от Велесового храма и Москвы-реки, где уже жил другой род и где Горд был чужим, но места родные и память о Лете тащила его сюда, как взбесившийся конь – ездока, и пусть раз в год, но Горд заезжал в свой дом, обычно летом, в день смерти его жертвенной жены, и потому Деду эта хоромина не помешала облюбовать Берлогу в двух сотнях сажен от дома Горда и прекрасно проводить зимы в своем медвежьем сне вместе с Медведко.

А берлога Деда была на месте нынешнего храма Святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова в Богословском же переулке, на углу его и Большой Бронной улицы, прямо напротив почтового отделения номером сто три сто четыре. Джан Ши улыбнулся, когда увидел растерянного, сонного Медведко, которого вслед за Дедом выгнали собаками из берлоги, с той небольшой разницей во времени, за которую четыре собаки, черная, белая, красная и желтая, первыми достигшие клыком шерсти Деда, успели, таща кишки по снегу и кровавя его, начать свою прощальную собачью песню. А Дед, больше похожий на ежа, ощеренный дюжиной стрел, успел рухнуть в снег и закрыть мудрые медвежьи глаза.

Так вот: выгнанный из берлоги Медведко стоял, протирая глаза, зажмурившись от солнечного света, не видя ни снега, ни елей, ни Деда, лежащего на снегу, стоял, ожидая времени, когда мир станет различимым и видимым, стоял, не имея дара преображения природы и не научившись дару преображения человека.

Еще сон слабым коготочком цеплялся за его память, насмешливо бормоча: «Передайте сыну Ване: мир замешан на обмане, посему в большом и малом все кончается войной», – а новое время уже замахнулось пером, чтобы поставить многоточие и отделить его лесную жизнь свободного зверя от жизни воина, смерда, дружинника или раба.

Конечно, Джан Ши мог бы шагнуть к Медведко, выхватив из-за пояса два ножа, конечно, он мог бы взять в руки две плетки, такие же, как были у Ху Янь Чжо, восьмигранные, тонкой резной работы, в левой руке двенадцать дзиней, а в правой – тринадцать дзиней, конечно, он бы взял и палицу, которой неплохо работал У Сун, что убил голыми руками тигра с глазами навыкате и белым пятном на лбу, на перевале Цзин Ян Ган; но вылезший из берлоги, пусть и широкоплечий, и высокий, и явно неумеренной силы, зевающий, протирающий глаза, Медведко был для него не более опасен, чем годовалый бычок для тореадора, или всадник на коне для пулеметчика, или же мальчик на велосипеде для сидящего в танке. Во всяком случае, так думал Джан Ши и в пределах логики школы Шаолиня несомненно был прав, и прав был тогда, когда, нанеся несколько легких ударов в голову, плечо и живот всегда готового к бою Медведко, как пианист по клавишам, пробежав по болевым точкам Емели, понял, что у его противника медвежий стиль – его Джан Ши знал, любил, владел им, а значит, и был защищен от этого стиля более, чем от других.

Джан Ши успокоился, и в это мгновение получил удар от Медведко локтем, перевернулся, ткнулся рожей в измазанную кровью шерсть Деда, медленно поднялся, теперь уже иначе относясь к Медведко.

Удар локтем был чужд медвежьему стилю, и важно было разобраться: это неожиданность, случайность или другая школа, которую стоит изучить и, как это делает джазист-импровизатор, выдать свою версию перенятого приема?

И это было нетрудно, ибо телом своим Джан Ши владел хорошо, и он легко и красиво в пределах этого удара сделал несколько движений и уложил Медведко его мордой в ту же кровь Деда, обратив внимание, что поднялся Медведко после падения чуть резвее, чем это сделал бы он, Джан Ши, мастер тайного удара, который ловит силу вращения земли, переводит ее во вращение бедер и через кончики пальцев рук всю землю, довыдыхая, обрушивает на очередную жертву.

В этом была загадка, после такого удара не вставал никто и никогда.

А тут было ощущение, что сила земли, через него посланная в Медведко, была погашена движением, которое совершил Медведко, оттолкнувшись руками от теплого, родного, еще живого тела Деда. Словно кузнечик ударил своими, похожими на лежащих на лугу любовников, ножками и взлетел в воздух. Сила удара двух ног в грудь Джан Ши была такова, что только снег, русский снег, защитил его от невозвращения в сознание.

Князь Борис и Горд, не знающий, что перед ним его жертвенный сын, и венгр Георгий, и Путьша, и Перс, и Дан, и Торчин, и еще семнадцать дружинников захлопали в мягкие оленьи расшитые рукавицы.

Они радовались, что наконец-то этот угрюмый непобедимый Джан Ши впервые получил удар, который собьет с него спесь и чуть убавит презрение и брезгливость, которые тот испытывал к своим товарищам по дружине.

Дело в том, что если для восточного и южного человека обман – это доблесть, основа боя, слава и геройство, для нормального северянина это подлость, гадость, унижение, а поскольку в любой схватке торжествовал всегда Джан Ши, то и выходило, что подлость имеет преимущество перед доблестью, и это было не только несомненно, но всегда и очевидно.

И вот прямой удар сжатой и как бы лопнувшей пружины Медведко убедил их в другой версии отношения к этим качествам. Не то чтобы они, наблюдая бой, прониклись симпатией к Медведко, но, не любя Джан Ши, они были рады, что и Джан Ши кем-то может быть посрамлен.

Джан Ши достал сразу два ножа, и мельница под мартовским солнцем закрутила свои ослепительные круги, но круги быстро погасли, сталь и солнце разлучила кровь Емели, раны были не опасны, но болезненны.

Дружина Бориса и сам князь поскучнели, все было похоже на работу мясника.

Стало ясно, что Медведко осталось жить не более минуты, это было понятно всем, кроме Медведко и, конечно же, Джан Ши: то, что делал Емеля, было похоже на все и никогда не повторялось, как не повторяются движения пламени костра или ход волн океана или облаков в небе. У Емели не было школы в шаолиньском смысле этого слова, но в его ударе было звериное начало с человеческим завершением и наоборот, и никогда нельзя было понять, где кончается одно движение и начинается другое.

И более того: произошло нечто, что заставило вздрогнуть Джан Ши. Он мог легко, тем более завершив руки ножами, сражаться с дюжиной смердов князя Бориса и остаться в живых, он мог легко одолеть противника, который, владея техникой Шаолиня, раздваивался, растраивался, расчетверялся и в прочее число раз мог умножить себя, но, будучи лицом множественным, оставался схож в своих знании и движении и законе с оригиналом, – здесь же произошло то, что было ведомо Джан Ши весьма отдаленно.

Это было явление чудного бога, который знаком каждому русскому человеку по Кащеевой смерти: в сундуке – утка, в утке яйцо, в яйце – игла, и только на конце иглы – смерть Кащея. Этот бог знаком по вышивке на обыденном полотенце, на котором в доме – Берегиня, в Берегине – дом, в котором меньшая Берегиня, в которой меньший дом, в котором еще меньшая Берегиня… и далее, так же как матрешка множится в матрешке, в бесконечной череде которых Берегиня бессмертна.

Вот таких рассыпавшихся, мал-мала меньше, один из другого, Медведко и возникло вокруг Джан Ши множество, от Медведко видом с матерого медведя до Медведко ростом с мальчика-с-пальчик или не более пули, и все они закружились и замелькали вокруг Джан Ши.