Андрей Посняков - Земля Злого Духа Страница 43

…Многие казаки провели эту ночь с ненэцкими девами, поддавшись действу их чар. Да и что там было поддаваться-то? Предались греху с радостью… потом, правда, многие молились, каялись. А на следующую ночь – снова… да и не только ночью.

Подобное грехопадение, конечно же, не укрылось от глаз главного блюстителя добродетели – отца Амвросия и его «верного клеврета» послушника Афони. Последний и докладывал и с каждым днем – все больше и больше:

– И этот не выдержал… и тот… И главное, вот на кого бы не подумал… так и он!

Нехорошими мыслями своими, выбрав удобный момент, священник поделился с атаманом на борту струга. Подсел рядом на корму, перекрестился:

– Грешат казачины-то! С девами языческими плотским утешениям предаются, души поганят! Что-то надобно делать, Иване. Епитимью на всех наложить? Ты-то сам как мыслишь? Аль посечь прелюбодеев плетьми да избавиться наконец от греховных дев, прогнать?

Еремеев улыбнулся, погладив пальцами шрам: надо всем этим он размышлял и без отца Амвросия, и даже пришел к неким выводам, на первый взгляд странным, но… придумать что-то лучшее вряд ли бы кто смог. Даже отец Амвросий, человечище умный, начитанный, и тот совета спрашивал – чего уж про всех говорить?

– Думаю, ничего с ними делать не надобно, – негромко промолвил Иван. – Ни с прелюбодеями, ни, упаси Боже, с девами. Потерпим! Нет, епитимью для особенно наглых – надо, чтоб порядок был. Каются пусть, молятся чаще… ну а насчет плетей… думается, сие лишнее. До идола златого, так мыслю, уже недолго осталось. Можно и перетерпеть, лишь бы промеж собой из-за девок не передрались – вот то будем беспощадно карать.

– Не передерутся, грешники. – Отец Амвросий хмыкнул в усы. – Дев-то сейчас больше стало… тем боле язычницы-то – сами греховодны весьма.

– Обычай у них такой, – вскользь заметил Еремеев. – Да и девы те нас совсем скоро оставят – на ту сторону, к морю уйдут, к своим.

– Это кто те сказал?

– Аючей. Круглолицая такая дева…

– Которая с нашим Осло… – влез было в разговор Афоня – больно уж хотелось доложить! – но, узрев вдруг вспыхнувший бешенством взгляд атамана, тут же замолк.

Знал Иван про Аючей и Ослопа, о многих других ведал и – поддерживая отца Амвросия – прелюбодеев на словах осуждал, грозил карами… но ничего для того не делал, вернее – делал вид, что не замечал. И от того всем было хорошо – и порядок нужный держался. Казаки знали, конечно, что догадывается атаман, но на рожон не лезли, особенно нагло не охальничали, распутством своим друг перед другом не хвалилися, да и грешили не на людях, тайно. Опасалися: а вдруг да что?! На то она и власть атаманская.

Ивана и самого влекло к кареглазой красавице Насте с такой непостижимой силою, что он даже стал стараться избегать ее общества как только мог, насколько это вообще было возможно в здешних условиях. По крайней мере, не оставаться наедине, все время быть на людях – уж это-то можно устроить, уж это-то – запросто. Только вот…

Только вот дело все в том, что Настя все эти неуклюжие попытки заметила! Еще бы не заметить, не дура ведь. А заметив, сделала выводы… и вовсе не те, которые нужны были б Ивану… да, собственно, он никаких таких Настиных выводов и не планировал, просто вел себя так, как, по его мнению, и должен был вести себя человек, взваливший на свои плечи недюжинную ответственность за других людей, да еще в столь непростых, совсем непривычных условиях, со всякими там людоедами, драконами и давно ожидаемыми пакостями колдунов… кои пока никак еще себя не проявили. Не считая второго солнца, разумеется.

Видя такое дело, Настя и сама стала игнорировать того, кого, по сути, давно уже считала своим… ну, если не суженым, то уж, по крайней мере, другом, из тех, настоящих, друзей, что судьба дарит так мало, иногда по одному, по два за всю жизнь, а чаще – ни одного. И вот этот человек… вдруг стал от нее отдаляться, прямо на глазах становиться чужим!

Настя уже и к костру атаманскому не присаживалась, так, проходила мимо, делая вид, что занята какими-то своими женскими делами, гордо голову вскидывала, хотя, казалось бы, какая в дочке посадского гордость – а вот поди ж ты, была!

Вечером болтала с другими девчонками, учила с Маюни язык, даже по ночам грустить себе не позволяла, лишь иногда, упав в траву, рыдала, не сдерживая больше давно просившихся на глаза слез. В голову все чаще лезли разные нехорошие мысли, одна дурнее другой. Настя прекрасно понимала всю их дурость, но ничего поделать с собой не могла – ведь ей, как любой другой девушке, очень хотелось любить и быть любимой, и вот, вроде бы, казалось все складывалось, все именно к этому и шло – да вот на тебе! Оборвалось, будто и не было. Ну как тут не зарыдать? Не на людях, нет, а вот так, наедине с собою, в кусточках…

Может, есть у него кто другой… другая? Нашел себе кого из язычниц – эти-то черноокие греховодницы не стесняются, честь девичью не блюдут… потому что у их народа совсем другие понятия о чести. Так рассказал Маюни…

Настя усмехнулась сквозь слезы: тоже мне, честь! Ложиться с кем ни попадя. Нет! Она-то так не могла! Ах, Иване, Иване…

– Настя! Настя-а-а-а! – послышались за спиной крики.

Маюни кричал, больше некому, заниматься звал. Вот ведь псинище мелкий, погрустить-поплакать не даст… Обойдется! Пусть Аючей да других греховодниц русской речи учит… Да Устинью свою.

Вспомнив Устинью, Настасья вдруг застеснялась своих слез, своего, быть может, надуманного горя, не шедшего ни в какое сравнение с тем, что выпало на долю Устиньи. Всхлипнув в последний раз, Настя вытерла глаза рукавом, подумав, а смогла бы она вот так, как бедная Устинья, после всего случившегося жить? Тяжело приходилось несчастной, что уж тут говорить, куда тяжелей, чем сейчас ей самой. И все же Устинья – Ус-нэ – находила в себе силы, даже потихоньку вспоминала, что такое веселый смех.

Вот ведь бедолага! А уж ей-то, Насте, грустить вообще грех. Самый настоящий!

– Маюни! – вскочив на ноги, закричала девчонка. – Устинья-а-а! Здесь я, здесь. Иду уже.

Все четверо учеников расселись, как всегда, на одном из стругов: Маюни, за старшего, – на корме, девчонки – Настя, Устинья, Аючей – внизу, на банках гребцов.

– Аючей сегодня начнет, – улыбнулся внимающим девам отрок. – Кое-что расскажет, а я вам перескажу. – Ну, начинай, Аючей, что сидишь-то?

– Ой! – Задумавшаяся о чем-то своем девушка быстро пришла в себя и промолвила: – Я ерв.

– Хозяин земли, – тут же перевел остяк.

– Ид ерв.

– Хозяин воды.

– Яха ерв.

– Хозяин реки.

– Ишь ты! – Настя подняла голову. – Ведь и по-вашему, по-остяцки, «ях» – «река», я помню. Выходит, ваша речь на ненэй-ненэцкую походит?

– Некоторые слова, – соглашаясь, кивнул Маюни. – Самые древние, да и то не все, да-а. Вот, к примеру, помните, как по-нашему «лес» будет?

– Мисс, – пожала плечами Устинья. – Простое слово, что тут помнить-то? «Мисс» – «лес» по-вашему.

Отрок довольно кивнул:

– Правильно. А у ненэй-ненэць «лес» – «пэдара» будет. Совсем не похоже на то, как по-нашему.

– Да, – вздохнула Настя. – Не похоже. Маюни, ты ведь волхвуешь, да?

– Я шаман и внук шамана! – Остяк с гордостью вскинул руки. – А что?

– Так… – поправив каштановые локоны, девушка отмахнулась, словно так просто спросила, невзначай, от нечего делать.

А вот Устинья кое-что поняла, догадалась – то Настена по глазам ее синим увидела. Как закончили ученье, отвела Настю в сторону да шепнула тихо:

– Что? С Иваном не так?

Настена вспыхнула было:

– Твое какое… – Но, вспомнив Устиньино горе, язык прикусила, утихла. Лишь плечиком повела: – Так, не так… прошло все уж.

– Не горюй! – утешила Ус-нэ… да, Ус-нэ – именно так почему-то назвал эту девушку Маюни.

Так «нэ» у остяков и значило – «девушка».

– Не горюй, говорю. Я ведь вижу, как тайком атаман на тебя поглядывает да вздыхает. Только виду старается не подавать. Ну а как ему себя вести прикажешь? Всех строжит, а сам…

– Ладно. – Обняв Устинью, Настя едва удержалась, чтобы снова не разрыдаться. – Благодарствую за утешение. Может, к костру какому пойдем сядем? Песен… ну, не споем, так послушаем.

– Ой…

Устинья мгновенно замкнулась, спряталась, словно улитка, в раковину, глаза опустила – мол, шла бы ты… Кто, может, и ушел бы, да только не Настя! Не на такую напала, шалишь!

– Пойдем, пойдем, посидим… ну же! Хочешь, так просто за деревьями у костра постоим… послушаем.

– Ну… – Устинья развела руками. – Разве что за деревьями…

– Вот и славно, подруженька! Вот и пойдем. Побежали!

…С каждым днем становилось все жарче. Душные испарения поднимались по утрам от многочисленных проток, болот и озер, стояли желтым маревом, окутывая струги и плывущих на них людей влажной, словно в бане, жарою. Рыбы в протоках стало заметно меньше, скорее всего поели коркодилы да мелкие водные ящеры, правда, Ондрейко Усов, сменившись как-то с караула, божился, что видел ползущую в реку огромную змеищу.