Марк Даниэль Лахлан - Песнь валькирии Страница 49

— Гилфа! — воскликнул Луис.

Его тело сотрясалось, и Тола подумала, что он пытается сдерживать себя.

Подойдя ближе, она увидела, что человек был насквозь мокрым и дрожал от холода.

— Они заставили меня, — сказал Гилфа. — Они заставили меня привести к вам. Но я рад, что нашел вас. Я знаю вашу судьбу, милорд, я знаю, что вы сможете освободить меня.

Толе пришла в голову только одна мысль.

— У тебя есть кремень? Огниво?

— Да, но трут намок!

— Не важно.

— Огонь выдаст нас! — забеспокоился Гилфа.

— Но холод нас убьет. Нам нечего бояться в таком тумане. Ты, как я вижу, получил свое.

На боку у Гилфы висел странный кривой меч.

— Я принес его для него. Я знал, что он найдет своего хозяина. Он лечил меня. Внутри меня что-то было, и он напугал это и выгнал.

— Что-то?

— Руны, — ответил Гилфа. — Они попали в меня, когда я был в колодце, но я им не понравился.

— Ты — человек, ты не можешь быть носителем рун, — заявил Луис.

— Ну, — улыбнулся Гилфа, — может, ты напомнил им об этом, и они ушли. Я рад этому, они причиняли мне боль.

— Нарисуй их здесь, на земле, — попросил Луис.

Гилфа нарисовал. Олгиз — дерево, уходящее корнями в землю; Феху — две короткие палки, поддерживающие одну длинную; Дагаз — два треугольника, соприкасающиеся углами.

— Меркстав, — произнес Луис.

— Что это значит?

— Они перевернуты. Дневная руна была единственной, какой ты воспользовался?

— Да.

— Только ее нельзя перевернуть, хотя она может противостоять другим рунам. Не открывай сознание для них. Ты будешь проклят, и проклятие останется в тебе навечно.

— Но они ушли.

— Пока я здесь, да. Когда я уйду, они вернутся.

— Я не буду проклят! — воскликнул Гилфа.

Луис улыбнулся.

— И я тоже не буду. Хотя, может быть, ты — часть моего проклятия.

— Не отпускайте меня, милорд. Мне больше нравится принадлежать кому-то, чем обладать чем-то, мне лучше слушаться, чем приказывать.

— Я никогда раньше не видел перевернутых рун, — сказал Луис.

— Вы говорите так, будто это очень плохо! — усмехнулся Гилфа, передернув плечами.

— Не знаю, — ответил Луис. — Большинство из тех людей, кто правильно обращается со своими рунами, умирает. Может быть, это признак удачи.

— Но вы сказали, что это проклятье.

— Для тебя, но не для меня.

— Ты привел к нам солдат, — сказала Тола.

— Нет, клянусь, они заставили меня идти за ними.

— Почему?

— Я не знаю! Я не говорю на их языке.

— Почему же они оставили тебе меч? — спросила Тола.

— Я взял его в лодке. Мне же нужно защищаться. Без вас, милорд, мне приходится защищаться самому.

Он отвязал меч и передал его Луису.

— Хорошо, что ты принес его, — заметил Луис. — Он нам понадобится.

— Для чего?

Луис не ответил, просто сел на землю. Она удивилась, что он не дрожит и не жалуется на холод, не стыдится своей наготы. Она не доверяла Гилфе, но то, что он боится Луиса, было очевидным. Он ничего не сделал с ней, пока она была под его защитой.

Тола воткнула нож в ствол березы и отрезала несколько полос маслянистой коры, затем расщепила их, чтобы развести огонь.

Она собрала немного шишек и, так как трава была сырая и пользы от нее было мало, отрезала кусок ткани от подкладки своего плаща, доставшегося от убитого норманна.

Они разбили лагерь в лесной чаще, надеясь, что густая крона деревьев станет надежным укрытием. Костер не хотел разгораться, но потом на серой земле появились странные яркие языки пламени, весело пляшущие в тишине.

— Скоро ли могут прийти остальные? — спросила Тола.

Она не осознавала, насколько замерзла, пока не почувствовала тепло огня.

— Жируа и еще один выжили, — ответил Гилфа. — Но они испугались. Они кричали «Болотное чудовище!». Сэр, они не могли поверить, что сражались с обычным человеком, и я уверен, что теперь не посмеют еще раз встретиться с вами.

Луис сидел голым у костра, и пламя играло на его обнаженной коже. Тола перекрестилась. Глаза его стали другими — радужные оболочки были большими и какого-то насыщенного цвета, трудно различимого в свете костра, — может, зеленого, а может, янтарного. На лице застыло задумчивое выражение, он склонил голову, словно прислушивался к чему-то. Она ничего не слышала, кроме треска огня. Собака боялась его, но подошла к костру, хотя и с противоположной от Луиса стороны.

От ее шерсти шел пар и запах псины. Она не задремала и не легла отдыхать, а сидела, беспокойно перебирая лапами, то вытягивая их вперед, к огню, то убирая подальше от идущего тепла, и все время настороженно поглядывала на человека, сидящего рядом.

— Я должен найти камень, — сказал Луис.

— Ты разве не чувствуешь его запах? — спросил Гилфа.

Он снял плащ и держал его над огнем, пытаясь просушить.

— Нет. Он невидим для меня, как и человек, забравший его. Должно быть, он надел его себе на шею.

Дыхание Луиса стало тяжелым, рот увлажнился от слюны.

— Что же теперь будет? — поинтересовался Гилфа.

— Смерть, — ответил Луис. — Если на нас нападут снова. Во мне живет волк, и его голод растет с каждой съеденной жертвой.

— Так что нам делать? Мы не выживем без тебя.

— Но ведь я выживала без него раньше, — сказала Тола.

Холод уже отступил от ее костей, и девушка могла сконцентрироваться на этом человечке. В нем чувствовался большой страх, но не как в Исамаре. Это была не стена страха, которая блокирует мысли, а страх, сверкающий, словно солнце утром на полях, острый и подвижный. Страх неимоверной силы, подавляющий любые другие эмоции этого человека. Она ощущала исходящую от него враждебность, которую излучают трусливые люди, когда видят смерть вокруг себя; отчаяние, вызванное их пребыванием в злобном мире, но и отсутствие желания сопротивляться ему, и готовность сдаться на его милость; желание стать его инструментом, даже если это уничтожит их. Она не чувствовала в его душе стремления к насилию. Это было что-то другое. Но она не могла понять, что именно. Что-то между желанием защитить ее и желанием причинить ей вред. Такие чувства она уже встречала раньше у молодых мужчин из долины, когда их разум метался: между страстью и страхом быть отвергнутыми. Что же это? Он был очень молод и, наверное, еще не привык к женскому обществу. Она видела его чертополохом у реки, который цепляется за твердую почву; раздражающей заусеницей, чем-то таким, что нужно выбросить, избавиться от этого. Но это ее не беспокоило. Друзей у нее не осталось, и с тех пор, как норманны сожгли ее дом, она все время была в обществе враждебно настроенных людей.

— Утром мы отправляемся на север, — объявил Луис.

— Почему? Земля полыхает пожарами, повсюду норманны, — сказала Тола.

— Туда, где была ты. Туда, где я тебя искал.

— И я должна была быть там, где ты искал меня?

— Да. Именно там. Нам нужно вернуться, посоветоваться и найти нужное место.

— Какое место?

— Где мы оба станем свободными. Ты — от меня, а я — от всего.

— Как ты найдешь это место? С помощью магии?

— Я сам конец магии, дыра, в которую она утекает. Я не могу воспользоваться ею. Только женщины и боги могут использовать магию. Я не могу.

Тола наклонилась к огню.

— Думаешь, я смогу?

— Сама знаешь, что сможешь. Почему ты осталась жива среди всей этой резни, почему не умерла от холода? Ты выжила, потому что история богов, или часть ее, в которой ты играешь главную роль, приказала тебе выжить. Потому что в тебя посадили магию, словно зернышко.

— Тогда я тебе не нужна.

Она не верила своим словам. Ей нужен был Луис, потому что он предлагал цель, место, куда нужно идти, мысль о том, что можно перестать убегать и прятаться.

— Эта история хорошо не закончится, леди, для любого из нас.

— Что же мне делать?

— Не знаю.

Тола смотрела на огонь. Когда она была ребенком, ей казалось, что рядом с рекой течет еще одна, невидимая река. Эта река протекала над ней, пытаясь унести прочь. Иногда ей снилось, что это не река, а сверкающая пряжа из золота и серебра, мягкая на ощупь. Тола следовала за ней через долину, вниз и далее, на чужбину. Теперь она поняла, что это была нить ее судьбы, которая привела ее к колодцу в Йорке.

Она снова наклонилась к жаркому огню в поисках видения.

У всех людей есть своя нить. У всех. Она увидела нить, протянутую над Гилфой, с нанизанными красными драгоценными камнями; она увидела собственную нить, которая тянулась от Йорка и была похожа на скрученный лед с крошечными бриллиантами. У всех есть нить. У всех. Кроме Луиса. Для него не нашлось ни нити, ни ткани, только ощущение невиданной глубины, которая, словно пещера, увлекала в бездонную тьму.

Тола взяла в руки нить. Холм. Женщины с кожей из рваных шкур и волосами из сплетенного золота.