Красная зима - Гончарова Галина Дмитриевна Страница 5

Убивать будут, грабить, жечь…

Чутьем загнанного зверя Прасковья поняла, ЧТО сейчас будет.

Рванула за руку Мотрю, дернулась к ближайшему плетню… какие там заборы? Плетень, да еще и с прорехами, а к чему больше-то?

Все свои, все друг друга знают, никто чужого не замает…

Мотря была негибкой, она не понимала.

А…

Крестьяне заволновались.

– СТОЯТЬ!!! – заорал кто-то из «збройных».

Толпа – опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат…

Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны… они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают…

Те, кто носит оружие, знают об этой особенности. И – боятся.

Человеку в таком состоянии неважно – на пулеметы идти, на пушки… он – дойдет. И вцепится.

Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы.

Упала, потянув за собой подругу.

Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину…

Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть. Сейчас их не было. Но…

Никому до Прасковьи и дела не было.

Первые выстрелы.

Первая кровь.

Первые упавшие люди.

Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов – что бы они ни говорили о своих высоких целях, они все равно враги…

Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным – только врагами. Только убийцами.

Пуля – или голод?

Пуля милосерднее…

Прасковья лежала и молилась. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это хорошо…

– Парашка, как же так…

Почему шепот слышнее крика?

– Не дергайся.

Сейчас важно только это.

Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не…

У нее дети. Она должна выжить, остальное – побоку.

Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить…

А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет.

И семьи у него тоже не будет. Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так…

Не было тебя рядом?

Обошлись?

И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят.

Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин не было.

Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут.

Прасковья это понимала и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда.

Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем.

На белом кровь – алая. На черном – тоже алая.

Долготерпение было вознаграждено.

– Гони их по домам!

Крики, шум…

Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла… Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством… Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы…

Ничего.

Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо…

Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником.

Мотря потрясла головой. Еще раз икнула. И – в ноги поклонилась Прасковье.

– Век благодарна буду, сестрица.

Прасковья ответила таким же поклоном.

– Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит.

– Воистину, – отозвалась Мотря.

На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу.

– Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря.

– Откуль… оттуль, – проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой да зарой в подполе что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит.

– Я уж ей сказала ховаться в погребе…

– Ты меня послушай. – Глаза у Прасковьи были серьезными. Страшно серьезными. Страшными, как и ее слова.

Грабить будут. Убивать. Насиловать…

Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину. Ее слова сбывались, но Прасковья надеялась выжить. Она знала заранее, у нее была фора. А это очень много.

Мотря кивнула. И затрусила к своей избе.

А Прасковья, не особо задумываясь, отправилась в лес.

А чего ей?

Подожгут избу?

Да и пес с ней, самой бы живой остаться. Все одно там из живности только тараканы. Плохо, конечно, и добра жалко, а только жизни лишиться не хочется. Или, того веселее, не просто так ее лишиться. Мужики злые, молодые, голодные… если они здесь хоть на пару дней задержатся – в лесу оно безопаснее будет.

Остальная деревня?

Так и сами не маленькие…

Прасковья совершенно не рвалась бегать и всех предупреждать. Что – никому не ясно? После выстрелов-то?

После трех или четырех трупов, которые остались на площади? Кажется, там был фельдшер, кто-то из баб, пара мужчин… дядька Силантий… нет, точно Прасковья сказать не взялась бы. И то, что уже помнила, – чудо.

Лучше она в лесу с мальчишками отсидится, все спокойнее будет.

И было спокойно.

Когда она подходила к землянке.

Когда кинулись ей на шею сыновья.

Когда побледнел мертвенно Ванятка – мам, у тебя кровь на лице…

Чужая.

Повезло – это просто чужая кровь. Брызнуло, наверное. А могла бы и ее быть… Если бы не тора Яна, так и было бы. А еще она накупила бы всего и оставила в доме. И детей не прятала бы…

Глупость?

Так ведь мир!

Кому придет в голову такое проделывать, ежели войны нет? Когда враг приходит, тут понятно – ничего хорошего от него не ждешь.

А от своих?

От тех, кто с тобой на одном языке говорит?

Кто, может, вчера рядом жил, мало не в соседней избе… Прасковья, хоть и вся в тревоге была, а Федьку-бобыля заметила. Стоял рядом с одним из «збройных».

Стоял, смотрел, говорил что-то…

А и пусть!

Он-то знает, что у нее взять нечего. Разве что саму Прасковью, и то! Полувдовья жизнь никого не украсит…

А все одно – никуда она отсюда не уйдет. И продукты забирать не будет, разве что спрячет получше.

Прасковья помнила, как в ту зиму мальчишки у нее кусочек хлебушка просили. Помнила – и повторять это не хотела.

В лесу она прожила пять дней.

По ночам приходила в деревню, ни к кому не заходила, да и ни к чему такое было.

Дом ее так и стоял, никому не нужный. Поджигать? Зачем?

Обыск явно устроили, не нашли ничего ценного, разве пару полотенец забрали, да и пес с ними. А на пятый день и подводы из деревни двинулись.

Тут Прасковья и вернуться решила.

Ответила Мотре, что в соседнюю деревню бегала – там предупредить. Там с мальчишками и пожили. И лишний раз порадовалась.

Как уж там что…

Выгребли из деревни все лишнее. Забрали половину скота, овощи, зерно забрали, рухляди прихватили, старосту пристрелили, невесток его снасильничали…

Мотря сейчас радовалась – она как только домой пришла, так дочку и отослала к родне. На дальний хутор.

Заходили ведь! Явно искали… дочка-то у нее в самый сок вошла – парни заглядывались. А коли снасильничают?

Позор? Да плевать на тот позор! Чай, не деготь, отмоется… А вот увечья… фершала ведь тоже… того…

Прасковья слушала – и ежилась. Что рядом-то просвистело, будто те пули. И нигде не сказано, что другие не придут.

Так она Мотре и сказала.

Прятать все. И дочку прятать. И сторожиться…

Темные времена грядут. Страшные.

И кровавые пятна на первом инее – только начало…