Попались - Гурский Лев Аркадьевич Страница 12

Пастор смущенно кашлянул: он не любил быть в центре внимания.

— Враг рода человеческого изощрен и злонамерен, — осторожно начал он, — однако не думаю, что это он. С точки зрения теологических доктрин, по крайней мере, многое не сходится. И на адские муки все, что с нами происходит, тоже не очень похоже…

— Ну это кому как, — с сарказмом заметил агент Клаус. — Хотя некоторым из присутствующих, конечно, грех жаловаться. Вот вы, генерал, махнули в поезде коньячку, закусили салями — и привет. А мне-то каково? Когда вместо обещанного ящика сардин тебе вновь и вновь всаживают пулю в живот, это, по-моему, и есть сущий ад…

— Пожалуйста, заткнитесь, Клаус! — нервно прервала агента Габи. — Ради всего святого! Вас убили, но мы, в отличие от вас, живы. Я твердо помню, что я жива и что со мной ничего плохого не случилось… правда, и ничего хорошего тоже. У вас, Кэт, хотя бы остались двое детей, а у меня никого, кроме фрау Заурих.

— У меня есть одна идея, — подал голос Шелленберг. — Помните, Штирлиц, ваш русский классик Теодор Достоевски написал роман под названием «Попок»? Очень похоже на нашу ситуацию: там все умерли, но тем не менее как-то разговаривают между собой…

— Во-первых, дорогой Вальтер, этот Достоевски — никакой не «мой», не надо меня ловить, все равно не поймаете, — тотчас же отреагировал Штирлиц. — Во-вторых, это не роман, а рассказ. В-третьих, он называется не «Попок», а «Бобок», от слова «боб», то есть растение семейства бобовых, или, вероятнее всего, от слова «бобок», синонима вишневой косточки, или, возможно…

— О’кей, Штирлиц, о’кей, мы все прекрасно знаем, что вы умный и эрудированный, — вмешался Даллес. — Давайте уже, наконец, проедем «в-третьих». Что у вас «в-четвертых»?

— …или, возможно, от имени Боб, уменьшительного варианта имени Роберт, — как ни в чем не бывало продолжил Штирлиц. — А, в-четвертых, уважаемый мистер Даллес, в рассказе все герои обладали информацией, что они умерли. У нас же, прошу заметить, собрались в основном живые… ну если, конечно, не брать в расчет Клауса, Плейшнера, Рольфа с Барбарой и еще Гельмута…

— И почему, интересно, меня здесь никогда не принимают в расчет? — напряженным тоном поинтересовалась Барбара. — Раз натуральная блондинка, так что — непременно идиотка?

— Барби, куколка, вы прелесть, — рассеянно утешил ее Даллес. — Не дуйтесь. Штирлиц просто имел в виду, что вы, в некотором смысле, мертвая натуральная блондинка… Послушайте, господа! Кто-нибудь, объясните мне: разве бывает в природе такое место, где грань между живыми и неживыми отсутствует?

— Еще как бывает, — ухмыльнулся Клаус. — Дахау, например.

— Нет, мы вряд ли в концлагере, — усомнился Холтофф, — что-то я здесь не вижу ни вышек, ни охраны с овчарками, ни бараков, ни проволоки — вообще ни черта я вокруг не вижу…

— Ну так сбегите отсюда, герр Холтофф, — фыркнул Клаус. — А? Чего? Не можете? А раз все равно не можете, то зачем охрана и вышки? Лично я думаю, что мы пока в чистилище. Там, наверху, еще, наверное, не решили, куда нас теперь — в ад или в рай. Как вам, пастор, такая версия? Принимается за основу?

— Эта гипотеза не лишена известных резонов, — тщательно подбирая слова, сообщил пастор. — В канонических богословских текстах нет четких описаний этого места, а визионерские фантазии великого Данте — только лишь литература. Другое дело, что наше совместное пребывание в чистилище, честно говоря, с трудом увязывается с известной теодицеей Лейбница, потому что…

— …потому что Лейбницу посчастливилось не дожить до Кальтенбруннера! — звонко расхохотался физик Рунге. — Если бы Лейбница били по почкам в гестапо, он бы очень быстро усомнился в благости Бога… Извините меня, пастор, ни в коем случае не хочу обидеть персонально вас, но вы явно не в теме… «Ад», «рай», «чистилище» — смешно слушать. В ситуации, в которой мы оказались, гипотеза Бога и дьявола не работает. О чем вы спорите? Мы с вами не умерли и не живы. Мы вообще не люди…

— Молчи, морда жидовская! — заорал Кальтенбруннер. — Молчи, не порть настроение!.. Эй, есть тут хоть один арийский физик?

— Да вот хрен тебе, — ласково ответил Рунге. — Сам же знаешь прекрасно, что других физиков вокруг нету — только один я, внук еврейской бабушки. Ты вспомни, дружок, сколько раз уже искали — и какой результат? Нашли только одну алкоголичку, из Берна, да и та оказалась профессором математики, а не физики…

— А Плейшнер? — удивилась Барбара. — Он разве не профессор?

— Я, Барбара, профессор древней истории, — с удовольствием открестился Плейшнер. — К точным наукам отношения не имел и не имею. У меня в школе по физике всегда было «удовлетворительно».

— А у меня по истории было «отлично», — сказал Рунге. — В подвале гестапо история мне очень помогла. Когда мой следователь не бил меня по почкам, мы с ним обсуждали походы Фридриха Великого…

— Погодите, Рунге, — задумчиво произнес Штирлиц. — Что-то я в толк не возьму. Если мы, как вы считаете, не люди, то кто же мы?

— Не «кто», а «что», — бодро ответил Рунге. — Я давно это понял. Может быть, изначально мы и были людьми, не знаю, но сейчас мы — пучок электромагнитных импульсов. Мы записаны на одном диске и будем двигаться по кругу до тех пор, пока диск не износится. Тогда нас выбросят в помойное ведро и заменят новыми, точно такими же. Поймите же, друзья — к тебе, Кальтенбруннер, это слово не относится, — здесь все ненастоящее. Ваши мундиры, моя арестантская роба, ваш коньяк, Штирлиц, ваше салями, генерал, и даже ваши пули, дорогой Гельмут, при всем уважении к их убойной силе… Вы когда-нибудь видели осциллограф? Хотя откуда вам его видеть… Словом, мы все — исчезающие следы на лучевой трубке.

Несколько мгновений вся пустота обдумывала слова физика.

— Любопытная теория, — вежливо проговорил, наконец, пастор. — Но не оригинальная. Все мы прошли через искус солипсизма…

— Да уж, Рунге, вы тут явно хватили через край, — сказал Штирлиц. — Я еще мог бы поверить, что Барбара — пучок электронов, но чтобы коньяк? Я отлично помню его вкус и, уверяю вас, это очень хороший коньяк, разлитый во Франции. Знаете, как трудно в апреле 1945 года достать настоящий французский коньяк?

— Извините меня, Рунге, но ваши идеи — черт-те что, — добавила Кэт. — Мои дети просят есть, и это самые настоящие грудные дети, а никакие не электроны на трубке.

— Почему же тогда, Кэт, у вас все время разное число детей? — коварно поинтересовался физик. — То ребенок один, то два, то снова один. Вы никогда об этом не задумывались? А вы, Штирлиц, никогда не обращали внимание на цвет вашего мундира? Вас не удивляет, что в некоторых местах ваша униформа — черная, а в некоторых — она еще с каким-то сиреневым отливом? И почему у нас у всех такие странные лица? И почему у той бутылки, которой вы бьете Холтоффа, часть этикетки — цветная, а часть — серая?

— Вот именно! — сказал Клаус. — И, главное, почему я никак не могу поесть сардин — вы же обещали, штандартенфюрер, целый ящик! Мне плевать, из чего сделаны эти консервы, из рыбы или из электронов, но вы мне обещали целый ящик!

— Я вам и сейчас обещаю, Клаус, — непроницаемым тоном произнес Штирлиц. — Я вам и дальше буду обещать. Хотя не понимаю, зачем вам, мертвому…

И в этот момент мир вернулся обратно — кабинет, шторы, два кресла, бутылка, рука Штирлица, затылок Холтоффа…

И штандартенфюрер, размахнувшись, ударил гостя тяжелой граненой бутылкой по черепу, обтянутому редкими белесыми волосенками…

Дверь приоткрылась. В щель просунулась взъерошенная голова и спросила:

— Ну как, Олег Борисович?

Человек у монитора пожал плечами.

— Мундиры еще так-сяк, но морды лица никуда не годятся. Они там все как будто в солярии побывали или желтухой переболели.

— Опять переделывать? — печально вздохнула взъерошенная голова.