Яцек Дукай - Иные песни Страница 2

— Ах, наконец-то! Я уже думал, что ты этой ночью и не вернешься! Ну, и как там бал, а? Так, снимай свою шубу, давай перчатки. Дождя же снова не было?

Пан Бербелек проигнорировал скрипучие словоизлияния старого слуги и, даже не снимая кафтана, прошел в переднюю библиотеку. Здесь, за пустым пультом, на небольшом листке телячьего пергамента он записал краткую информацию об успехе переговоров с министерством торговли. Сложив листок дважды, по еврейской моде, он размягчил над свечой зеленый сургуч и запечатал им письмо. Теперь прижать перстень с гербом Острога и:

— Порте! Пускай Антон занесет это в контору эстлоса Ньюте. И немедленно!

Но от пульта он не отвернулся. Этот дым над свечой — а ведь сквозняка нет — это что, сабля, меч? — в листьях на ветру, в людской толпе, в тумане, воде и дыму, в том числе и этом темном, повсюду — он даже склонился, мигая — искривленное лезвие, так.

В

КУПЕЧЕСКИЙ ДОМ

В этот день пан Бербелек не выспался. Пан Бербелек плохо спал воденбургскими ночами, но теперь, вдобавок, он спал мало: только пробил девятый час, а в спальню, отпихивая с пороге Порте и Терезу, ворвался эстлос Кристоф Ньюте, и тут же всяческая сонливость начала испаряться из тела Бербелека, а кошмары — из мыслей.

— Вайх, вайх, вайх! Иероним, чудотворец, кратистос ты мой салонный, в ножки падаю, в ножки!

— А, чтоб тебя зараза… Не открывай шторы!

— Как ты это совершил, вникать не стану, но вот что скажу — достоин ты последнего гроша, следующий же корабль у Сытына твоим назовем именем. Ну, покажи же рожу, дай-ка я тебя обниму!

— Да пошел ты! Ты бы и сам все устроил, Бруге на все согласился бы, от любви, вроде бы, так поглупел, что… Во всяком случае, в облаках витает… Тереза! Кахву!

Благородный Кристофф Ньюте, иерусалимский рытер и меховой магнат, тоже был родом не из Воденбурга (был он хердонцем во втором поколении, родившимся в Нойе Реэзе Германа, сына Густава), что иногда объясняло его многословие. Тем не менее, здесь он жил дольше Бербелека, и для последнего одной из величайших загадок было, как Кристоф смог остаться таким же холериком, рубахой-парнем, в то время, когда самые настоящие демиурги оптимизма и бесцеремонности после нескольких месяцев жизни под морфой Григория впадали в «воденбургскую депрессию». Только Ньюте вообще был отрицанием банальности: шесть с половиной пуса роста, два литоса живого веса, архитектурные плечища, волосы — словно язык пламени: рыжая борода, огненная грива, и еще этот голос пещерного жителя, рык пьяного медведя, рюмки звенели, даже когда он говорил шепотом.

— Я сразу же сделал новые заказы и срочно выслал факторам более высокое предложение скупки; мы вытесним Крейцека не только из Неургии, но и из балтийских княжеств, я уже вижу это, — продолжал господин Ньюте. — Год, два, не могут же они вечно цепляться за цыганские кредиты, а уже когда мы выйдем на север…

— У Мушахина поддержка королевской казны, — перебил его Иероним, похлебывая горячую коричную кахву.

— Ха! А разве не для того я принял тебя в компанию? У тебя есть приятели при восточных дворах, твоя первая была же родом из Москвы, правда?

— Кристофф…

— Ой, прости великодушно, что я вспомнил, наш ты пан Мученик! Господи Кристе, как же ты умеешь наслаждаться трауром! Помнишь, как мне пришлось вытаскивать тебя из псарни Лёке? Я уже думал, что…

— Уйди.

— Ну все, все, все. О чем это я… Крейцек, Мушахин, братья Розарские. Ну а потом, а потом уже только сибирское ханство.

— Их не пробьешь, транспортные расходы…

Кристофф треснул кулаком по подушкам.

— А я, как раз, и не собираюсь! Наоборот даже! Соболей в Северный Хердон, к примеру. Хоп, через пролив! А когда Дедушка Мороз сморфирует этот ледовый мост из Азии в Новую Лапонию…!

— Да ну тебя, он морфирует его уже с семисотого года. Слишком слабый антос, ему бы перебраться из Уббы к самому проливу Ибн Кады.

— Слушайте, эстлос, а чего это вы меня так обламываете? Три хорошие новости за утро, а он — как из могилы бурчит!

— Да ну тебя… Человек тут встает еще более уставший, чем ложился…

— И что снова тебе снилось?

— Не помню, точно не уверен, даже и не знаю, как все это рассказать. Сам подумай, Кристофф, вот что-то такое: я замкнут, но в бесконечном пространстве, бегу к месту, в котором стою, а они меня режут до костей, как только я повернусь, но только это не я поворачиваюсь…

— Хватит уже, хватит! Растормошить тебя следует, а то заржавеешь тут. На этот ба я же тебя чуть ли не силой выпихнул — и что? Плохо разве сделал?

— Какие новости?

— Вайх, как будто сам не знаешь! Тор отправляется воевать. Снова драка за Уук. Так что представь все эти заказы, один только зимний контингент, а еще же скачок цен…!

— Паразит.

— Гы. А через три часа прибывает «Филипп Апостол» — как раз на рассвете прилетела птица. Досрочно и без каких-либо потерь. И вот теперь говори, что нам не следует произвести инвестиции в собственный флот!

— Без каких-либо потерь, потому что на последний рейс тебе удалось подловить этого перса-гекатомбу. Вчерашний «Всадник» читал? Что-то пожрало клипер Компании, вместе с их наилучшим нимродом, и это где? — в Средиземном море! А ты мне про океанос говоришь!

— Именно потому сейчас ты слезешь с этой кровати и поедешь со мной в порт. Ихмета нужно выловить еще на трапе, пока он не успеет подписать контракта с кем-то другим. Ты его убедишь, чувствую, что вы друг другу понравитесь. В письмах о тебе он выражался с большим уважением — вы и вправду никогда не встречались? Во всяком случае, теперь у тебя оказия будет — обменяетесь своими кровавыми байками, в баню его поведешь, все за счет фирмы, разбрасывай деньги направо и налево, пускай у него в голове зашумит, что только…

— Я не хочу, — буркнул Иероним.

Кристофф с размаху стукнул его по спине — даже чашка с остатками кахвы выпала у Бербелека из рук на постель, а оттуда на ковер.

— Я верю в тебя!

— Фанат…

Пан Бербелек без настроения поплелся в санитариум, где Тереза уже наготовила горячей воды для ванны. Пар осел каплями на цветной розетке, выходящей на внутренний двор дома. Только в это время дня солнечный свет выпирал со двора мокрую тень, но уже через час там уже будет царить каменный сумрак — тогда газовое пирокийное пламя, мерцающе отражаясь от сине-зеленой мозаики, придаст ванному помещению вид морского аквариума. Здесь Иероним частенько кемарил, и рожденные именно здесь сны ласкали его нежнее всего.

Пан Бербелек вообще засыпал слишком легко и частенько — если не считать ночи, когда сон приходил с трудом. С самого детства, сколько он себя помнил, задолго перед Коленицей, его преследовали черные кошмары, о которых после пробуждения он никак не мог рассказать или хотя бы хорошенько вспомнить; помнилось только чувство совершенной затерянности и дезориентации, тревоги настолько глубокой, что ее вообще нельзя было высказать. А вот дни в Воденбурге проходили для него в атмосфере ленивой сонливости, очень часто он вообще не вставал с постели, не одевался — да и зачем все оно было. Слуги только качали головами и ехидничали вполголоса, но он на это не обращал внимания. Голоса, люди, свет и тень, шум и тишина, еда с тем или иным вкусом, смена времен года за окнами — все это сливалось в одну теплую, липучую мазь, что заливала его теплыми приливами, плотно залепляя чувства. Нужна была крепкая рука эстлоса Ньюте, которая вытаскивала Иеронима на поверхность. Ньюте всегда знал — что, как, зачем и почему.

Деньги, деньги, деньги. Казалось, что с момента прибытия в столицу Неургии пан Бербелек ни о чем ином и не думает, во всяком случае, не было никакой другой оси для его действий. Ведь если и вырывался он из этой сети, то не к иным желаниям, но в мрачное безволие и неподвижность, в тот самый тартар старцев и самоубийц, в который из Воденбурга открывались самые широкие врата. Но следовало признать, что богатство — это, по крайней мере, хоть какая-то цель, какой-никакой повод для жизни, может и низкий, но реальный, из него рождаются другие причины, после чего происходит регенерация человечности. К примеру: гордость, личное достоинство — из эстетики одежды и форм этикета. Белизна сорочки и тяжесть перстней на пальцах определяют ценность момента. Так вот мертвые предметы способны морфировать самочувствие человека — так разве не являемся мы самой подлой субстанцией?

Посему, когда он присоединился уже к Кристофу, переодетый в костюм для выхода, с волосами, смазанными пахучим кремом, с завязанным под подбородком зеленым жабо, в черном, застегнутым на все пуговицы британском кафтане и отполированных домашним невольником мягких сапожках — был он уже чуточку иным эстлосом Бербелеком, чем тот, которого Кристофф застал в теплой духоте спальни; чуточку по-другому мыслящим и совершенно иначе себя ведущим. В коляску эстлоса Ньюте Иероним вскочил столь же энергично, как и сам Ньюте. Весеннее солнце уже крепко пригревало, поэтому свой плащ из хумии он сбросил. А вот Кристофф остался в своей обширной шубе с бобровым воротником — когда хердонец располагался в своей обширной повозке, пан Бербелек рядом с ним казался еще более маленьким и незаметным.