Дмитрий Морозов - Дваждырожденные Страница 21

отсрочило вспышку протеста. И вот однажды, получив указание Учителя помочь слугам с приготовлением пищи, Митра отверз уста:

Это унизительно для кшатрия.

Зато полезно для ученика, — ответил риши и прекратил разговор.

Ну и суров наш дед, — не очень почтительно заметил Митра, когда мы остались одни, — Говорит вроде ласково и с сочувствием, а сам давит потяжелее, чем командир наших всадников. Даром, что не кричит.

Нет духовного восхождения без дисциплины,

— повторил я истину, уже заученную в ашраме.

Во, во! Точно также и наш командир выражался. . .И еще плеткой потом для большей наглядности…Все они одинаковы, все знают как надо и готовы из тебя душу вынуть, если не следуешь за ними.

Кто тебя заставляет идти за Учителем? В ашраме никто не держит… — с раздражением ответил я.

Вот, вот и мой командир говорил также. Конечно, меня и у раджи поначалу никто не держал. А только, куда пойдешь, если нет у тебя ни мудрости, ни денег, ни родичей? Учителя! Кто же так учит? Ты мне растолкуй свою истину, чтоб я понял. Да не величайся, не дави на меня… Вы все про любовь говорите, а где она, ваша любовь? Все команды да наставления…

Признаться, я внутренне смутился. Мне и в голову не приходило задаться вопросом о правильности обучения. Духовное превосходство риши было для меня столь очевидным, что устраняло всякие сомнения.

По счастью в этот момент к нам заглянул Учитель, слышавший последние слова Митры. Он с легким укором взглянул на дерзкого юношу и покачал головой. Но этого кшатрия не так-то просто было смутить. Он поднял горящие, как угли, глаза на риши и заговорил, не очень убедительно притворяясь почтительным:

— Я знал, что дваждырожденные хранят свои тайны от непосвященных. Но вы бы могли научить меня мудрости и какой-то там брахманской силе. А что мне приходится делать? Разве это путь кшат рия? Для того чтобы твердить молитвы и готовить еду вам хватит и двух слуг с Муни. Любая дере венщина обучена подчинению. А я — воин…

Учитель жестом удержал меня от резкого ответа. Может быть, и правда, моей главной добродетелью была привычка подчиняться. Я подавил закипающий гнев и, забыв об оскорблении, приготовился слушать Учителя.

— Ты считаешь, что я тебя неправильно учу?

— спокойно спросил он. — А как правильно? Мо жет ты знаешь? Не видя цели, ты уже оспарива ешь выбор пути, сделанный ведущим. Тогда учи тель — ты.

— Вы насмехаетесь..

— Пока нет. Но ты, и правда, достоин насмешки, ценя себя не выше послушной куклы в руках другого человека?

— Я не кукла!

— Но тогда, почему ты просишь, чтобы я управлял тобой?

— ???

Вскинутые брови, огонь возмущения в глазах. До чего горды эти кшатрии! Но Учитель, словно не замечает бурления чувств. Он продолжает увещевать.

— …Иначе, как объяснить твое раздражение, мол, со мною не так обращаются, не то и не так вкладывают в голову… Ты что, глыба мрамора, ко торая ждет, что кто-то начнет высекать из тебя изоб ражение бога? Никто из тебя ничего не сделает. Человек сам господин своей жизни, своей сущнос ти. Я могу только привлечь твое внимание к неко торым законам и явлениям мира. Но никто не на учит мыслить, желать, ощущать бога. Это твой труд и твоя свобода. А питаться чужими духовными открытиями ты можешь ничуть не больше, чем насыщаться пищей, поглощаемой другим.

С удовлетворением, недостойным послушника ашрама, я увидел, как угас боевой пыл юного кшатрия.

Значит, опять — долг, обязанности? А вы еще говорите о свободе? Ну так знайте, что свободу кшатрий ценит больше всего на свете.

Не обманывай себя. Ты, конечно, свободен оставаться невежественным воином, но эта твоя свобода обернется рабством скудных мыслей и неразвитых, необузданных чувств. Отвергни дисциплину ученичества и кичись свободой незрячего…

Кшатрий упрямо дернул головой, уподобившись на мгновение волу в упряжке:

Я не мальчишка, чтобы слепо верить всякому, кто утверждает, что может быть моим поводырем.

Так ты зрячий? Но скажи нам, где твой мир? Как ты найдешь обратную дорогу к радже? Да и есть ли она для тебя? Скорее, уж, это дорога к смерти.

Учитель говорил без торжества и укоризны. Он просто терпеливо объяснял истинное положение дел. Тут я с удивлением обнаружил, что начинаю жалеть одинокого юношу, чьи настороженные чувства топорщились подобно иглам дикобраза. Торжественный гимн свободе, казавшийся мне еще несколько мгновений назад свидетельством кшатрий-ской силы и решимости, предстал пустой похвальбой, скрывающей страх. Поистине, у этого юноши не было пути назад. А думать, выбирая путь вперед, его никто никогда не учил. А меня? У меня был риши. Именно Учитель сказал мне, что делать. Но ведь и у кшатрия теперь есть риши…

Меня словно окатила вода прозрения. Этот юный воин даже не догадывается, что именно сейчас он совершенно свободно решает обретет ли он Учителя. Решает не осознавая этого. Несмотря на вечернюю духоту, я почувствовал холод в спине. Мне уже дано было понять, какой кармический выбор делает наш гость. Откажись он принять высшее водительство, и станет его уделом полная свобода, свобода идти на все четыре стороны, так и не узнав, чего лишился. Но можно ли ЗАСТАВИТЬ человека пожелать мудрости? Что же более жестоко? Продолжать череду испытаний, ожидая, что кшатрий изменится и будет готов слушать советы? Пусть страдает и прозревает? Или пусть уходит? Надо ли вмешиваться в узор его кармы?

Сунь руку в огонь, — вдруг резким, не допускающим возражения, тоном сказал учитель. Митра повиновался, то ли не понимая, что делает, то ли ожидая чуда. Чуда не произошло. Вскрикнув, он отдернул обожженную руку и с обиженным изумлением уставился на Учителя. Риши спокойно улыбнулся и удовлетворенно кивнул седой головой.

Понимаешь, — сказал он, — большинство людей совершенно искренне считают, что боли и неудачи проистекают от неправильности мира. То есть они сами-то добродетельны и гармоничны, а вот мир вокруг них несовершенен. Получив ожег, ты готов обвинить в случившемся и огонь и меня. Но ведь боль — результат твоего действия. Люди предпочитают об этом не помнить. Куда проще найти виноватого и обнажить против него меч. Отсюда и попытки изменять не себя, а мир. Попытки подчас просто героические, но тщетные. Ибо, даже богам не под силу поколебать вселенские законы. Учиться — означает изменяться самому. Твое сердце должно научиться вмещать все больше людей и явлений, пока не достигнет полной тождественности миру. Творец поместил нас в ЕДИНОЕ ПОЛЕ, открыв тем самым путь к познанию для каждого обособленного «Я». Но этот путь постижения каждая душа проходит самостоятельно. Учитель не в силах помочь.

И это говорите мне вы сразу после того, как заставили меня увидеть истину! — с благоговением воскликнул Митра. (За этот восторг я простил ему даже непочтительное отношение к собственной особе.) — Я готов служить вашим богам.

— Путь дваждырожденного — вмещение мира, — безмятежно продолжал Учитель. — Доб родетелью мы почитаем, не славословия богам, а постижение своей связи с миром. Постигая обы денное, достигаем вершин. Какая разница, чем ты занят? Вот глиняная плошка. Вмести ее. Поразись искусству гончара, ощути гармонию его движений, теплый свет его таланта. Все это здесь, в этой вещи. Сколько поколений назад был изобретен гончарный круг? Чья мысль принесла на нашу зем лю колесо и колесницу? Кто пустил первую стре лу? На нашем языке познать — означает пережить.

Митра присмирел. Начал помогать по хозяйству. Характер у него оказался не такой скверный, как показалось мне вначале. К тому же, проснувшееся в тот злополучный день в деревне сострадание к живым существам угнездилось в его сердце, сделав его более привлекательным для общения и уязвимым для угрызений совести. Мы начали беседовать, и понемногу я узнал много нового о том мире, в который не был допущен в силу своего рождения. Он вспоминал о деревянных кроватях, застланных мягкими шкурами и тканями, утоляя голод горстью ячменя на банановом листе, рассказывал мне о пирах во дворце раджи, вздыхал по поводу отсутствия утонченного общества придворных и поэтов. Можете себе представить, как приятно все это было мне выслушивать. Я-то всегда считал циновку лучшей постелью, а о царских дворцах, придворных и угощениях слышал только туманные легенды. Узнав из наших разговоров о том, что я родился в деревне, Митра заважничал:

Ты, Муни — счастливый человек, потому что по крестьянской своей принадлежности привык повиноваться не рассуждая, да и что ты видел, кроме хижины да пещеры…Вот если б тебя отправить во дворец..

Где уж нам, бедным вайшьям, — язвительно отвечал я. — Зато сколько бы ты дней прожил один в лесу и на какой день сошел с ума от одиночества?

Подумаешь, отшельник! Ты бы помотался по коридорам дворца, поулыбался вельможам, — так тебе кобры показались бы средоточием любви и благожелательности, а лес — самым безопасным местом на свете… Но… — тут Митра обычно прищуривал глаза, словно стараясь разглядеть что-то вдали, и сладкая, почему-то ненавистная мне улыбка, делала его лицо похожим на морду пьяного рак-шаса. — Если бы ты видел как в праздник под песнь свирелей выходят храмовые танцовщицы, красотой подобные небесным девам-апсарам. Как они нежны с воинами, уходящими в поход! У меня была одна… Да знаешь ли ты, что такое любовь?! Или у вас в деревне… Эй, что с тобой, Муни?