Александр Бруссуев - Не от мира сего Страница 23

Веселые скоморохи Лука и Матвей, пусть даже и не вернувшие мифический долг, тоже достойны того, чтобы о них вспоминать с теплотой. Их сметливость и гибкий ум, отмеченные давно их наставником, соплеменником легендарного героя Лемминкайнена по прозвищу Каукомъели, достойны, чтобы у них учиться. Не лошадей прихватывать, а видеть в обыденных вещах необычные свойства.

Пожалуй, вот и вся жизнь. Стыдиться, конечно, есть за что, но совесть спокойна. По крайней мере, он старался выглядеть и жить достойно. Пусть там, где он уже однажды был во время своего краткого беспамятства, судят. Им видней.

Илейко понимал, что наступает пора, когда можно лечь и помирать. Так, конечно, проще всего, но тело, уставшее за тридцать три года постоянной борьбы, требовало покоя.

Существовал и второй вариант. Назывался он Возрождением. Лив больше верил в него, помереть он всегда успеет. Его Вера была настолько сильна, что выдавливала из души без остатка уныние, а дурные мысли и воспоминания он отгонял, тряся своей буйной головой. Просто трясти надо было почаще.

Часть 2. Новая жизнь

1. Исцеление

Дело двигалось к Пасхе, солнце и жизнь победило тьму и спячку. Для Илейки наступила очередная пора, когда следовало выбирать: либо барахтаться в грязи, либо ограничить свое передвижение только маленьким двором своей маленькой хижины. Он уже был слишком взрослым, чтобы, презирая неудобства, наслаждаться наступающим теплом где-нибудь на берегу Седоксы. Никуда весна не денется, даст тепло и ему не сегодня, так завтра.

Все родные ушли на церковную службу в Храм, чтобы вернуться домой только заполночь. За малыми детьми присматривать было не нужно, поэтому Праздник Илейко встречал совершенно один. Его это нисколечко не смущало и на приподнятом настроении никак не отражалось. Все было хорошо, жизнь — прекрасна и удивительна, по крайней мере, на несколько мигов, которыми и следовало упоиться на последующие дни, до следующего возвышенного и радостного настроения.

Лив сидел на крылечке отцовского дома и, распахнув ворот рубахи, полной грудью вдыхал свежий воздух сгущающейся апрельской ночи. Наверно, обилие свежести на миг опьянило его, потому что он не увидел, как к их дому подошли три странника. Присутствие людей он обнаружил только тогда, когда спокойный и приятный голос, вдруг, почти на ухо произнес:

— Христосе воскресе!

Вздрогнув от неожиданности, Илейко бездумно ответил:

— Воистину воскресе.

Только потом обратил внимание на стоящих у самой калитки незнакомцев. Светильник, освещавший двор для того, чтобы родители по приходу не ткнулись, куда попало, давал скупую картину: странники с посохами в опрятных отбеленных холщовых плащах, среднего роста, не босые.

Последний факт говорил за то, что это были кто угодно, но не слэйвины. Те в большинстве своем от ранней весны до поздней осени ходили голыми ногами. Только на устоявшуюся зимнюю погоду одевали войлочные "валенки", которые берегли, как зеницы ока, ремонтировали и передавали по наследству. Князья и богатеи (графов и герцогов у них не существовало: или князь, или грязь) щеголяли в сшитых кожаных ли, дерюжных ли сапогах типа чулок. Подошвы и, тем более, каблуки они традиционно игнорировали, даже стремена на лошадях были исключительно круглыми, чтоб босой, либо "очулоченной" ногой удобнее было цепляться.

— Постойте, — сказал Илейко. — Рано еще о воскресенье говорить, служба, поди, не закончилась и крестный ход не начался.

— Никогда не рано и никогда не поздно радоваться Воскресению Господа нашего Иисуса Христа, — ответил другой голос, принадлежавший мужчине поистине могучего сложения с суровым мужественным лицом.

— Здравствуйте, люди добрые, — нашелся, наконец, лив.

— Здравствуй, здравствуй, Чома Илья, — чуть ли не хором ответили странники.

Стало удивительно, что незнакомые люди знают не только его имя, но и прозвище. Впрочем, ничего странного, может, случилось что, и требуется срочное участие тахкодая. Пришли же однажды за помощью братцы-акробатцы Лука и Матвей.

Один из троицы был явно главным: он и стоял, чуть выдаваясь вперед, и держался очень свободно. Другие тоже не особо напрягались, но чувствовалась в них какая-то готовность в любой миг броситься на защиту своего патрона.

Зависла некая пауза, которая не казалась неловкой. Странники улыбались и осматривались по сторонам, в том числе и сидевшего Илейку. Тот тоже улыбался и, в свою очередь, тоже оглядывал незнакомцев.

Тот, что был главным, помимо доброй улыбки еще обладал какими-то удивительными глазами. Казалось, они занимали собой пол-лица, и даже светились изнутри чем-то. Ни фанатизма, ни сумасшествия в этом огне не было. Илейко сразу на ум пришло, что, заглянув в глаза, можно увидеть душу. Ему не доводилось встречать в своей жизни столь чистой души.

Двое других спутников несколько оттенялись на фоне своего товарища, но тоже были непохожими на обычных людей. Один, как уже упоминалось, был крепок телом, другой более походил на человека, проведшего в дороге не один месяц и даже год. Он был поджар, но нисколько не характеризовался худобой. Скорее — выносливостью.

— Что же ты, мил человек, не со всеми вместе на Службе? — спросил похожий на ходока. В его словах не было ни тени усмешки, хотя, без всякого сомнения, он знал про увечье лива — по глазам было видно.

— А у меня своя служба, — ответил Илейко. — Вот здесь.

Он приложил ладонь к груди.

— Разве обязательно быть в толпе, чтобы ощутить благодать Праздника? — добавил лив, нисколько не задетый невольным напоминанием о своей ущербности.

— И то верно, — улыбнулся главный в троице. — Познать Бога можно и в одиночестве.

— Точно, — согласно кивнул головой Илейко. — Познать можно, вот понять — не всегда.

— И что же тебе непонятно? — поинтересовался здоровяк. Он и его спутники без всякого спросу вошли во двор и присели на скамью. Лив запоздало устыдился своей бестолковости, раз сам не пригласил их пройти.

— Простите, что я столь невежлив, — сказал он. — Вы, наверно, устали с дороги?

— Да так, не очень, — заметил худощавый. — И мне, и моим товарищам все-таки любопытно, в чем же ты сомневаешься.

Вечер был хорош. От земли подымался холод, но он еще не успел вытеснить все тепло весеннего солнца, поглощенного за день. Тишина стояла пронзительная, как в памятную ночь их похода в Герпеля. Только теперь не Илейко сотоварищи ушел от людей, люди ушли от него. На некоторое время. И это обстоятельство, и участливые вопросы незнакомцев настраивали лива на философский лад.

— Хорошо, я вам отвечу. Только нет у меня сомнения. Может быть, стремление точно понять смысл, — начал он и, предупреждая вопрос, "смысл чего?", добавил. — В Евангелии от Матфея говорится: "Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтоб соперник не отдал тебя судье, а судья — слуге, и не ввергли тебя в темницу (гл. 5 ст. 25)". И далее: "Истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта (гл.5 ст. 26)". Все, казалось бы, понятно. Только не очень понятно.

Путники переглянулись, не сдерживая улыбок, но никто ничего не сказал. Главный сделал жест рукой, поощряющий к дальнейшим рассуждениям.

Илейко откашлялся и продолжил:

— Хорошие люди, как я понимаю, свои недоразумения не доводят до суда. Им легче договориться к взаимному согласию, чем потом испытывать стыд от судебной тяжбы. Рядиться приходится лишь с негодяями. И, причем, не с одним. Все судьи поражены гордыней своей неприкасаемости. И судить они будут в пользу того, кто больше заплатил, или того, кто менее совестлив, более греховен, то есть никакой мнимой угрозы божественному статусу, напяленному на себя вместе с мантией, не представляет. Все суды корыстны. Но как же с этим мириться?

— Есть Высший суд, он и рассудит каждого в свое время. Так стоит ли тратить свои силы здесь, в этом суетном мире? — скорее предложил, нежели спросил худощавый.

— Так как же мириться с соперником своим? По башке ему дать, как следует, на том и разойтись? — удивился Илейко.

— А мне нравится такой выход, — засмеялся здоровяк.

— Или вот еще, — лив словно старался выговориться, пока не забыл. — Там же, в Евангелии от Матфея: "Не прелюбодействуй (гл.5 ст. 27)". А следом: "А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (гл.5 ст. 28)". Как же я могу не смотреть на женщину, да не восхищаться ею, ежели мне в моем положении ничего другого не остается? Мысли мои греховны, быть может, как может быть греховна женская красота. Но от мысли до действия — целая пропасть, зачастую непреодолимая. Обуздать свое вожделение — разве это грех? Да нет, думаю, обычное состояние. Так ведь тем и отличается Любовь от Дружбы, что в ней есть именно то самое вожделение.