Кирилл Бенедиктов - Золото и кокаин Страница 3

Тогда-то я и услышал эту историю.

Не скажу, что это было именно то, что я хотел услышать. Мне гораздо больше нравились истории про бесстрашных сандинистов, сражавшихся с коварными «контрас», за спиной которых маячили зловещие тени профессиональных убийц из ЦРУ. Или про Че Гевару, героически погибшего от рук боливийских рейнджеров при попытке поднять забитых крестьян на революционное восстание. Но в тот раз я ничего такого не дождался. Вместо этого отец поведал мне легенду о Золотом городе, затерянном в глубине южноамериканской сельвы.

Почему он решил рассказать мне именно об этом? Не знаю. Отец не был историком и если интересовался чем-то, относящимся к этой науке, то только военными мемуарами. Возможно, именно поэтому я так четко и запомнил тот наш разговор — просто потому, что он был необычным.

— «Сияющий путь», — поправил отец. — Это часть их лозунга «Марксизм — сияющий путь в будущее».

Я почувствовал себя немного уязвленным. В школе я, как и большинство моих сверстников, учил английский, причем без особого удовольствия. «London is a capital of Great Britain», «To be or no to be: that is the question», скучные передовицы из «Morning Star» — вот, пожалуй, и все, что я вынес из школьных занятий иностранным языком. Другое дело испанский — его преподавала мама у себя в институте, его я знал и любил с детства, читая книжки про мышонка Переса, про ослика Филипа и других смешных и забавных персонажей. Испанский тогда казался мне каким-то тайным языком, придуманным специально для игр и приключений, — на нем можно было вести дневник так, чтобы никто из одноклассников не мог бы его прочесть; на нем можно было ругать учителей, не боясь получить за это двойку по поведению; на нем можно было составлять легенды к картам островов со спрятанными кладами и даже писать записки девочкам, которые мне нравились. Такие записки производили на девочек чрезвычайно сильное впечатление: они читали их, прикрывая локтем от любопытных взглядов подруг, ничего не понимали, но на всякий случай краснели и бросали в мою сторону влажные взгляды. Впрочем, я прекратил пользоваться этим приемом уже в седьмом классе.

— Подумаешь, — сказал я немного обиженно, — дорога, путь… Все равно это одно и то же. Ерунда какая.

— Это не ерунда, дружище Битнер, — с улыбкой процитировал отец свой любимый фильм «Семнадцать мгновений весны», — это совсем даже не ерунда… Особенно в таком деле!

…Спустя пять лет он умер в том же гараже — молодой еще, пятидесятитрехлетний пенсионер. Я заскочил к нему, чтобы занести блинов, которые напекла мама, — поскольку ясно было, что до позднего вечера дома он не появится. Никогда не забуду эту картину: «Волга» с поднятым капотом и распахнутой водительской дверцей, безжалостный свет стоваттной лампочки отражается в идеально чистом лобовом стекле и на до блеска начищенных ботинках отца, нелепо торчащих из салона. Почему-то ботинки эти врезались мне в память особенно четко.

Отец относился к обуви очень бережно. Все его ботинки и туфли всегда находились в идеальном состоянии. Он говорил, что мужчина может ходить даже в лохмотьях и выглядеть при этом элегантно, но грязная обувь тут же выдает в своем хозяине лентяя и неряху. Мама рассказывала, что он был таким всегда, даже когда служил в забытом богом гарнизоне на Дальнем Востоке. Там, собственно, я и появился на свет — в поселке со странным названием Будка недалеко от китайской границы. В день, когда я родился, начались бои с китайцами на острове Даманский, поэтому отец увидел меня только спустя две недели.

Мы дружили с ним. Странно, наверное, звучит — дружить со своим отцом, но он и вправду был для меня хорошим товарищем. Бегал со мной по утрам — три километра каждое утро. Когда я выдыхался, сажал себе на плечи и бежал дальше. Учил меня плавать и нырять. Учил боксу. Потом, когда я подрос, показал, как водить машину и привил любовь к скорости.

Я заканчивал девятый класс, когда отец впервые спросил, куда я собираюсь поступать после школы. Я честно сказал, что не знаю: у меня в голове бродили неопределенные мысли о мореходном училище и театральном институте, но ни то ни другое не казалось стопроцентно верным выбором. Тогда отец сказал, что хочет предложить мне один вариант, но не уверен в моей подготовке. Этим он меня, конечно, поймал: если первоначальным моим порывом было отказаться от его предложения (просто из юношеского духа противоречия), то после таких слов я ощетинился и заявил, что готов поступить куда угодно, кроме, быть может, отряда космонавтов. Тогда отец рассказал мне про институт военных переводчиков, о котором, как он выразился, правду знают только те, кто там учится или преподает.

ВИИЯ, так сокращенно называется институт, — закрытое учебное заведение, куда с улицы не поступишь. Для этого нужны специальные рекомендации, поскольку институт этот является структурой Министерства обороны Советского Союза. Отец объяснил, что с рекомендациями у меня как раз проблем не будет — не зря же я происхожу из семьи потомственных военных, и отец, и дед, и даже прадед — казак-пластун — были профессиональными защитниками Отечества. Но одних рекомендаций недостаточно — требуется еще хорошее знание иностранных языков, куда более глубокое, чем дает средняя советская школа.

Я сказал отцу, что знаю испанский достаточно хорошо, чтобы поступить в институт военных переводчиков. На следующий день он принес мне отпечатанные на машинке с испанским шрифтом листы с экзаменационными заданиями. Нельзя сказать, что они были особенно сложными, но составлены были так хитро, что, отвечая, я наделал массу ошибок.

— Вот видишь, — сказал отец, закончив подчеркивать неправильные ответы красными чернилами, — если б ты сдавал экзамен сегодня, то провалился бы.

Отец, кстати, тоже хорошо знал испанский — не зря же он пять лет провел на Кубе военным советником.

— Все равно поступлю, — буркнул я упрямо.

— Если подтянешь испанский, — не стал спорить отец. Потом подумал и добавил: — И английский.

Разумеется, я поступил. Полтора года я, как проклятый, учил английский и совершенствовался в испанском — и поступил в ВИИЯ с единственной четверкой по истории. Не потому, что плохо знал предмет, а из-за того, что поспорил с преподавателем об историческом значении восстания Пугачева. Рассказывая о действиях пугачевцев на южном Урале, я привел цитату из Пушкина: «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — и экзаменатора это почему-то очень задело. Возможно, он и тройку бы мне поставил, но другой член экзаменационной комиссии наклонился к нему и что-то прошептал на ухо — я расслышал только хорошо знакомое слово «Куба». В итоге я получил четверку и поступил на испанское отделение.

Отец поздравил меня по своему обыкновению очень сдержанно, но видно было, что он счастлив. Мы отпраздновали мое поступление сначала дома, всей семьей, а потом пошли с ним вдвоем в его любимый гараж.

Там отец извлек из шкафчика запылившуюся бутылку красного вина, открыл ее карманным штопором и налил мне полный стакан.

— Сегодня можно, Денис, — сказал он. — Вообще не увлекайся, но если уж пить, то пей хорошие, дорогие напитки. Это, например, — чилийское, урожая семьдесят шестого года. Я его привез из своей первой командировки…

Прежде никогда не слышал, что отец бывал в Чили.

Он помолчал немного, потом положил мне руку на плечо и крепко сжал пальцы.

— Молодец, сын. Я горжусь тобой.

Я отучился в ВИИЯ три года, сдавая сессии на одни пятерки. А потом отец умер, и я понял, что чувствует автогонщик, болид которого заносит на крутом повороте. Я начал пить — поначалу обманывая себя тем странным ощущением нереальности происходящего, которое наступает после определенной дозы спиртного, а потом уже просто потому, что так было легче. Разумеется, рано или поздно оскорбленная реальность должна была напомнить о себе. На торжественном вечере по случаю празднования 23 февраля я, выражаясь суконным языком комсомольских характеристик, «запятнал высокое звание учащегося ВИИЯ аморальным и антиобщественным поведением», или, проще говоря, устроил пьяную драку с битьем физиономий и зеркал. Не могу сказать, что помню этот знаменательный вечер в деталях, но точно знаю, что Данька Шахматов, которому я свернул челюсть прямо на глазах у нашего замдекана, позволил себе мерзко пошутить насчет «капитанского сынка, чей отец чистил сапоги Фиделю». Возможно, будь на месте Даньки кто-то другой, дело обошлось бы строгим выговором по комсомольской линии, но Шахматов- старший был крупной шишкой в МИДе, фаворитом самого Козырева. В итоге с четвертого курса ВИИЯ я загремел прямиком в учебку погранвойск в Приаргунск.

Когда я вернулся из армии, мир вокруг изменился. Да и я сам изменился тоже — у меня уже не было желания доказывать кому-то, что я лучше других. Может быть, потому, что единственный человек, чье мнение было для меня важно, умер.