Яцек Дукай - Иные песни Страница 39

Когда с другой стороны загородки с зеврами, прямо за местом торговца рабами, вспыхнуло громкое замешательство, пан Бербелек тут же подумал про Алитею — и он не ошибся. Иероним побежал прямо через толпу, распихивая и колотя людей по ногам и спинам длинной палкой, его волнение подпитывалось охватившей всю толпу морфой возбуждения.

Алитею и Клавдию он нашел целыми и здоровыми, громко дискутирующими с негром — шорником, племенной морфинг которого растянул его уши и губы до чудовищных размеров; по этой причине же понять его было весьма нелегко. Сам он говорил на каком-то местном диалекте, девушки — по-гречески, зевака перекрикивали их на пахлави и дюжине иных наречий, а бедный Папугец пытался все это перевести. Каждый при этом пытался представить собственную правоту, энергично размахивая руками.

Пан Бербелек трижды ударил своей палкой по одному из выложенных на коврике седел: тррах, тррах, тарарраххх!

— Тихо!

Понятное дело, негры слов не поняли, но тут же замолчали.

Иероним провел своей палкой широкий полукруг в воздухе. Зеваки отступили на пару шагов. Он повернулся к ним спиной.

— В чем дело? — спросил пан Бербелек Алитею.

Та перепугано глядела на него. Только через какое-то время до него дошло, что палку он держит готовой к удару. Пришлось опустить руку.

— Так в чем дело? — повторил он.

— Кто-то хотел нас обокрасть, — быстро ответила Клавдия.

— Кто?

— Он сбежал. Невольники побежали за ним.

— Надеюсь, деньги, по крайней мере, они оставили.

Алитея показала кошель. Платят всегда слуги и доулосы, аристократия не марает рук мамоной. Обычай, пригодный и для подобной ситуации: если разбойник кого-то и потревожит, пускай тревожит рабов.

— Я уви-видел эстле Лятек, — вмешался Папугец, сгибаясь в поклоне перед Иеронимом, — и при-пришел спросить, где мне найти эстле Ами-митасе. Эстле Лятек по-по-попросила меня, чтобы я переводил при по-покупке. И тут я за-заметил того мужчину, он стоял во-он там, за те-телегой и сле-следил за на-нами. Я по-пока-казал его купцу, чтобы тот подтвердил, его ли это че-человек. Н-но тот сра-сразу натянул ка-капюшон и у-ушел. Я крикнул: «Вор!», и он по-побежал. Не-не-неввольники побежали за ним.

Папугец и был тем наполовину диким переводчиком Шулимы. Заикался он только тогда, когда разговаривал на цивилизованных языках; вторая, дикая половина его морфы была посильнее.

— Если он понял, что ты кричишь, то нет ничего удивительного, что сбежал, — буркнул про себя пан Бербелек. — А что говорит он? — указал он на шорника. — Может, это и вправду был его человек?

— Го-говорит, что нет.

— Понятно, сейчас он не будет признаваться, даже если бы то был его сын. — Пан Бербелек повернулся к девушкам. — А что вы, собственно, хотели купить? Берите быстро, возьмете сейчас за полцены. Седла у нас уже есть.

— Вон те бичи, — показала Алитея.

— Рукаты, — поправила ее Клавдия.

— Вон те рукаты.

— Но ведь это для погонщиков скота, на джурдже они никак не пригодятся.

— А что, мне уже нельзя себе купить? — надулась Алитея. — Я видела, как ними стреляют, громче кераунета. Я научусь.

Пан Бербелек только махнул рукой.

— Эстле! Э-эстле! — Папугец подскочил к Шулиме, которая как раз появилась вместе с Зуэей. — Я их уго-говорил, уже ждут! Во-возле во-водопоя. Поййдемте! Э-эстле!

На всякий случай, Антона оставили возле лавки шорника, пока доулосы Веронов не возвратятся из погони, скорее всего, бесплодной; все остальные направились к южным воротам базара. Вышли они на широкий, песчаный Скотный тракт. Городской водопой находился чуть пониже Ам-Шасы, где стекавшая с гор река делалась медленной в течении и широко разливалась по золотистым пастбищам Садары. К счастью, сейчас по Тракту никаких стад не перегоняли, всего лишь с десяток мамулей лениво тащился по склону, подгоняемый замурзаным негритенком.

Чем ближе к водопою, тем большая концентрация зарж в воздухе. Эти насекомые, сморфированные в незапамятные времена из навозных мух, неизвестно кем и ради какой цели, представляли собой истинную казнь Африки. Даже антос Иллеи не смог их выгнать; а может, сразу же после ее изгнания они попросту вернулись, распространившись перед тем по всей Земле. Пан Бербелек отгонял их руками и риктой; в конце концов, просто зашнуровал кируффу, натянул капюшон на голову и сжал левой рукой белую ткань, оставляя единственное отверстие для глаз. Другие поступали точно так же, если одежда им позволяла. Женщины отгоняли насекомых, обмахиваясь шляпами. Заржи были черные, жирные, раза в три больше мух. По легенде они родились из яиц, отложенных в трупе убитого в Первой Войне Кратистов кратистоса Верцинготерикса Глиноеда. Сейчас пан Бербелек был способен уверовать в эту сказочную некроморфию. Они прошли мимо дохлой туши ховола, полностью покрытой заржами — смрад и глухое жужжание насекомых вызывали головную боль.

Племя называлось Н’Зуи, и Форма его охватывала длинные, иссохшие конечности, кожу, черную и блестящую, словно погруженный в жиру уголь, и практически безволосые, высокие черепа со странными углублениями над лбом. Возле водопоя, сидя полукругом на корточках на краешке не затоптанной травы за поворотом Тракта, под одинокой ратакацией, ожидало пятеро воинов Н’Зуи: один старый и четверо молодых.

Когда белые подошли к дереву, все они поднялись. Папугец быстро заговорил на племенном диалекте. Старик был шаманом, а воин с набедренной повязкой из кожи мантикоры — вторым сыном вождя, именно он будет вести переговоры. Звали его Н’Те, что означает: Тот, Кто Откусывает. Воин широко оскалился на слова Папугца.

— Он спра-прашивает, кто ва-ваш во-вождь.

— Шулима уже вела с ними… — начал пан Бербелек, только заканчивать не было смысла, форма установилась и без его участия: Папугец, уже переводя вопрос, глядел на него, остальные тоже инстинктивно глядели на Иеронима; и Тот, Кто Откусывает прочитал все это безошибочно, становясь напротив пана Бербелека. Остальные отступили на шаг. Иероним знал, что нет смысла противиться морфе ситуации, впрочем, она представляла собой всего лишь последствием случившегося на базаре. Рикта оставалась у него в руке, сейчас ее оставалось лишь поднять.

Он откинул капюшон, открывая лицо; ударил риктой по бедру. Шаман завыл, укусил себя в ладнонь и направил окровавленные пальцы в сторону пана Бербелека. Н’Те оскалился еще сильнее. Он указал на землю между собой и паном Бербелеком. Они присели на корточках, Папугец сбоку. Переговоры начались.

Пан Бербелек затребовал сто восемьдесят воинов: в качестве носильщиков, погонщиков животных, следопытов и охотников, для лагерных работ и для войны, если случится такая необходимость — на срок от трех до пяти месяцев. Н’Те потребовал по одной золотой драхме на каждого воина за один месяц. Бюджет джурджи позволял подобные расходы, но первое предложение, естественно, никто никогда и не принимает. Где-то через четверть часа торгов Папугец даже сделался лишним; пан Бербелек и негр общались, поднимая вверх выпрямленные пальцы, рисуя черточки на земле и покачивая головами. В конце концов, договорились о ставке в полторы драхмы за каждые три месяца на голову. Они сплюнули и притоптали слюну.

Пан Бербелек поднялся, распрямил спину. Собственно говоря, он остался один, даже Шулима ушла. Папугец обсуждал с Н’Те какие-то мелочи.

— Кто их поведет? — спросил Иероним. — Мне хочется иметь кого-то, кто бы непосредственно отвечал за воинов.

— Он.

— Кто?

Папугец указал на Н’Те. Тот, Кто Откусывает закивал головой, словно понимая их слова. Значительным был сам факт, что он не поднялся, оставаясь на корточках и глядя снизу. Пан Бербелек поднял свою палку. Негр хлопнул в ладоши, раз и еще раз. Я принимал и более сомнительные присяги, подумал Иероним. После чего направился в сторону города.

Алитея с Клавдией давно уже потеряли всяческий интерес к переговорам. Перейдя на другую сторону Тракта, они игрались рукатами, безуспешно пытаясь извлечь из бичей эффектные звуки. К этому присматривались, время от времени покатываясь от смеха, Антон и два доулоса Веронов — пока Клавдия случайно не ударила одного из них. Потом началась погоня с криком и смехом, девушки потеряли свои шляпы, запачкали юбки. Над ними и сзади по юго-восточному склону Седла Эбе вздымался золотой город, растворяющаяся в вечерних сумерках Ам-Шаса, пока еще залитая лучами Солнца, прячущегося за Тибецкими Горами — террасы над террасами, на них толпящиеся без какого-то особого порядка одно— и двухэтажные квадратные здания, стены и крыши которых в это время слепили золотым сиянием. На вершине зиккурата святилища Нджад запылал огонь: жрец только-только съел сердце сегодняшней жертвы. В окнах сотен домов загорались огни. Дети пастухов перегоняли скот от водопоев в загоны. Полголые и совершенные голые негритянки различных морф возвращались от верхних источников, разнося по городу кувшины и тыквы с водой; их голоса разносились вместе с течением реки: непонятное чирикание полудюжины диалектов. Мимо Иеронима пробежала Алитея, грозя рукатой хохочущему Антону — продолжение их забавы. Даже зарж как будто сделалось меньше. Солнце спряталось за кривым склоном горы, и тень постепенно выливалась на Аль-Шасу словно холодная кровь из разорванной артерии богини Дня. Меланхолическое предчувствие стиснуло сердце пану Бербелеку: слишком спокойная, слишком прекрасная сцена, слишком много здесь беззаботности и теплых красок. Именно такие мгновения мы вспоминаем, жалея о том, что навсегда утрачено.