Александр Бруссуев - Не от мира сего 2 Страница 41

Двигаясь исключительно по ориентирам, он не пересекал никаких дорог и рек. Стало быть, так уж ему показалось, он двигался параллельно им. Наклон земли, всей ее поверхности, был божественен, то есть — на север. Соответственно и реки должны были течь в том направлении. Ну, а дороги всегда было удобнее прокладывать вдоль русел, лишь в некоторых местах от неизбежности возводя переправы.

Алеша решил, что хватит болтаться по лесу, надо выбираться на проезжий путь, или тропу, на худой конец. Ходить по чащобам, конечно, занятие увлекательное, но отнимает массу времени, да и вероятность раздобыть пропитание совсем невелика. Нет, звери попадались, и достаточно часто, но словить их не удавалось. Чувствовали они подвох и близко к себе не подпускали. А к встречному медведю он сам не пошел, ну, его в пень — поцарапает еще.

В голове у него как-то прояснялось, провалы в памяти еще оставались, особенно относительно недавнего своего прошлого, но кто он есть — уже осознавал. Главное, что его тревожило, и в чем он убеждал себя с каждой восстановленной картиной былой своей жизни — это то, что не был он ни душегубом, ни лихим человеком. Это успокаивало, и от подобных умозаключений почему-то хотелось есть. Организм настоятельно требовал подкормить его чем-нибудь более серьезным, нежели обнаруженной на маленьком болотце прошлогодней клюквой и несколькими птичьими яйцами в покинутом гнезде.

Выбравшись на неширокую и безлюдную дорогу, Алеша ускорил шаг, подозревая, что населенного пункта все же не миновать. Однако дело близилось к вечеру, никакого намека на близость к человеческому жилью не наблюдалось, разве что внезапно пахнуло дымком и жареным мясом. Попович остановился и втянул в себя манящий аромат — тот сразу же исчез, восстановив в памяти чьи-то слова, о том, что обещаниями сыт не будешь, а также созерцанием и даже обонянием. Только добрая еда, заботливо уложенная в желудок, приносит ощущение сытости. Так говорил опыт, и с ним соглашались все прочие человеческие чувства.

Алеша замедлил шаг и принялся крутить носом по сторонам. Со стороны это должно было выглядеть забавно, но кто видит-то? И в один момент запах вновь появился, с каждым пройденным шагом все усиливаясь, о чем беспрерывно восторженно пел желудок.

Горел костер, стояли три лошади, опустив головы к земле — то ли у них, лошадей, так было принято, то ли они тоже что-то ели. Человек обжаривал на вертеле какое-то животное, или барана, или овцу, или большую заранее откормленную кошку. Алеше было все равно, он бы и от куска кошатины не отказался — лишь бы пах аппетитно.

С того момента, когда он не так давно подсел к огоньку незнакомцев, Попович откуда-то обзавелся манерами, поэтому просто так прийти и сожрать прямо с вертела мясо не решился.

— Гутен морген, — сказал он с вопросительной интонацией, неслышной поступью, по своему обыкновению, приближаясь к заветной истекающей каплями жира тушке.

Человек у костра вздрогнул, прищурил глаза навстречу незваному гостю и вдруг заулыбался. Его улыбка была лишена приветливости, зато могла послужить образчиком выказываемого злорадства. Алешу немного смутила подобная реакция на свое появление, но надежду, что ему может перепасть хотя бы маленький кусочек замечательного мяса, не потерял.

— Явился, — сквозь зубы прошипел человек, снял вертел с упоров и отставил его в сторону: жир начал обильно капать на грязную землю. Это он сделал неосознанно, но правильно.

В следующий миг кто-то большой и сильный захватил Алешу в объятия сзади за туловище чуть пониже плеч. Если бы Попович стоял, то намерение его обездвижить осуществилось бы гораздо успешней, нежели на самом деле.

Но Алеша двигался, поэтому нападавшему пришлось двигаться тоже, тем самым лишаясь преимущества статики, всецело отдаваясь на откуп инерции. Попович не стал удивляться, не стал впадать в ступор уныния, он совершил одновременно две вещи. Первая — кивнул головой назад, вторая — пользуясь имеющейся непогашенной скоростью, развернулся через левое плечо. Итогом всех этих телодвижений стало падение двух человек прямо в огонь.

Причем один из них, вдруг, оказался с разбитым в кровь носом и спиной на пылающих угольях. Лежа на неведомом сопернике, Алеша еще раз боднул затылком назад, ощущая одновременно ослабление хватки на своей груди и жар огня со всех сторон. Припекло врага, наверно, изрядно, он даже помог Поповичу выбраться из пламени, подпихивая того в спину. При этом он кричал нечто нечленораздельное, даже, пожалуй, ругательное.

Алеша восстал из пламени, слегка дымясь одеждой, но руку вопящему человеку подавать не стал, предоставив тому самостоятельно доиграть роль птицы Феникс, в простонародье — Финиста-ясного сокола. Он бросился к другому человеку, до сих пор сжимающему в руке вертел с едой, подбил его под колено могучим пинком, и рванул за собой прочь от круга света. Тот успел только жалобно крякнуть, как-то обмяк и начал ронять в грязь столь бережно сберегаемый доселе гастрономический изыск. Попович не мог даже в мыслях допустить, что еда упадет совсем не в жаждущий ее желудок, а куда-то в оплеванную и затоптанную траву на радость лисам и хорькам.

Он перехватил вертел и, не выпуская воротника вконец обессиленного "стряпчего", пробежал в спасительно сгущающуюся темноту несколько шагов. Дальше бежать с решительно прекратившим любые проявления жизни человеком сделалось тяжело, да и невозможно — весил тот изрядно, да и размерами превосходил обжаренную тушку раз в пятьдесят. Алеша бросил тело, не преминув вытащить из его груди топор, который, вообще-то, и стал причиной столь странного поведения человека.

Все правильно: два человека проявили себя во всей своей красе, ну, а лошадей-то — три. Конечно, существовала вероятность, что лишняя пара копыт, точнее, четверка — лошадь редко бегает только на задних ногах и никогда на передних — резервная. Но прилетевший топор эту версию разрушил, иначе пришлось бы допустить факт летающих самих по себе топоров.

Алеша сидел под ближайшим кустом и ел мясо, желудок его радовался и готов был намекнуть, что эта пища для него — то, что надо, а не какая-то клюква. Намек должен был состояться здесь же под кустом спустя некоторое время, ибо Попович не собирался на ночь глядя ломиться неизвестно куда и неизвестно зачем. Он разжился боевым топором, что само по себе удивительно на безлюдной и, в общем-то, спокойной дороге, но зато потерял единственный комплект одежды, то есть, ризы, оброненной в пылу борьбы. Да, вдобавок, хотелось задать пару вопросов людям, здоровающихся с ним словом "явился". Каким образом они ждали его, если он совершенно случайно оказался поблизости?

Напавшие на него парни тоже никуда от своего кострища не делись. Один, вероятно, обожженный, громко стонал и еще громче ругался. Другой, скорее всего, мертвый, молчал. Третий, тот, что имел обыкновение бросаться топорами, что-то говорил, но из-за расстояния — непонятно, что.

Ситуация сложилась так, что судьбы трех прислужников князя Владимира тесно переплелись с одной — Алешиной. Ни в чем, в общем-то, неповинные стражники, чье предназначение возле сановной особы было вполне определено словами "бей", "круши", "приказ", оказались едва ли не самыми главными виновными в побеге воспитываемого попами руса. Бывший потомственный слэйвин, ныне — князь, ругался, брызгал слюной и топал ногами: "Поймать! Привести! Предварительно набить!"

Вот и поскакали все трое, даже тот, что хромал не по-детски, куда глаза глядят. Где этого зверя-руса теперь ловить? Но недаром, видать, пословица есть про ловца и того, кто на него бежит. Прибежал, зверюга, едва не затоптал. Овцу жареную украл, а хромой не вынес — помер.

Двое громил сокрушались, что утром снова придется в погоню отряжаться, они даже в мыслях не допускали, что беглый рус никуда не удрал, а завалился после сытого ужина спать в ближайших кустах.

Утром голодные стражники встретились с объектом их поиска. Встречу удалось пережить только одному, но к князю Владимиру он не побежал, потому что этим человеком оказался Алеша.

Слегка подраненный в плечо, Попович вырыл у кустов яму, сволок в нее три тела, не догадавшись, почему-то их разуть и раздеть, и закопал, соорудив над ними целый курган. Пока трудился, не обращал внимания, но когда выпрямился во весь рост, смахивая пот, осознал, что одежка-то его — того, прохудилась. Не штаны, а сплошные дыры, не рубаха — а полная прореха. Пришлось облачиться в ризу великана, так и валявшуюся на земле.

С дороги послышался скрип будто бы давно несмазанных колес. И вслед за этим скрипом появился молодой парень невысокого роста, широкоплечий, толкающий перед собой тележку. За ним — другой, точно такой же, только без тележки.

— Ого, — сказал первый.

— Вот тебе и "ого"! — добавил второй. — Здорово, священнослужитель!