Сергей Волков - Чингисхан. Книга 2. Чужие земли Страница 5

Он еще что-то говорит, сверкая глазами, а я сижу как пораженный громом.

Пржевальский искал могилу Чингисхана, причем явно — настоящую могилу. Он знал! И почти нашел ее! Если бы не болезнь, этот усатый путешественник наверняка обшарил бы окрестности Хан-Тенгри.

Конечно, вряд ли он хотел оживить Потрясателя Вселенной. Золото и прочие сокровища его тоже не интересовали — они находятся в обманной могиле на Хантае.

Что было нужно Пржевальскому? Скорее всего, то же, что и Нефедову.

Волк. Могущественный предмет, вызывающий страх у врагов. Гунны с помощью волка завоевали едва ли не половину мира, сокрушив непобедимую Римскую империю. Чингисхан пошел дальше и создал величайшее в истории государство. И все это благодаря волку.

Передо мной вдруг, впервые за все время, открывается некая моральная сторона проблемы: а ведь если Чингисхан возродится к жизни, он начнет войну. Он этого хотел еще тогда, перед смертью. У войны этой будут благие, как он считает, цели. Но это будет война, и вести ее будут люди нашего времени, с нашим оружием. А значит — миллионы погибших, разрушенные города, выжженные земли, кровь и смерть.

Так, может быть, не стоит тревожить тело великого завоевателя? Пусть почиет вечно в ледяной пещере под Хан-Тенгри вместе со своим волком?

Или отдать волка? Вот тому же Нефедову? Хм… А ведь человек, хладнокровно бросивший умирать раненого, получив в руки такой предмет, может натворить бед еще больше, чем сын Есугея-багатура. У того были хоть какие-то, пусть и дикарские, но принципы. А у профессора? Он сам сказал: во имя достижения цели можно пойти на все.

— Ты слушаешь? — Нефедов нависает надо мной, пытаясь понять, о чем я думаю.

— Ага. Игнат, скажи пожалуйста — как ты нашел меня? Как ты узнал про мой предмет?

Он отодвигается, в задумчивости скребет бороду.

— Хорошо, но давай откровенность за откровенность: ты скажешь, куда он тебя ведет, — и, видя, как изменилось мое лицо, поспешно добавляет: — Хотя бы примерно, идет?

— Идет. Но ты первый.

— Нет, ты!

— Ты!

— Детский сад! — раздраженно выкрикивает Нефедов. — Ладно, слушай: я много работал в архивах и нашел упоминания о странной шкатулке, передававшейся из поколения в поколение в роду потомков Елюй Чусая. Мне удалось проследить историю вашей фамилии. Я обнаружил, что Чусаевы живы до сих пор. Я даже видел шкатулку!

— Видел?!

— Ну да. Лет пять назад я встречался с твоим ныне покойным дядей. Представился любителем древностей, предлагал купить у него шкатулку, да он отказался. Ну, а дальше ты знаешь — Николай Севостьянович умер, шкатулка по наследству досталась тебе. Наше знакомство в гостинице «Татарстан»…

— Было не случайным?

— Да.

Я зло матерюсь.

Нефедов иронично улыбается. Сволочь! Пересиливаю желание схватить «Бур» и выстрелить в его выпуклый потный лоб. Одному мне в горах не выжить, это раз. А два — я не он. Я не стану стрелять в безоружного. Хотя у него же есть пистолет. Но все равно — не стану.

Чтобы отвлечься и успокоиться, спрашиваю:

— У тебя есть предмет?

— Нет, — Нефедов проводит большим пальцем над бровями. — Глаза. Видишь? Если бы я владел предметом, они поменяли бы цвет, вот как у тебя. Кстати, именно то, что твои глаза стали разноцветными, подтвердило мои догадки о предмете в шкатулке.

— А откуда ты узнал? Вроде в гостинице у меня все еще было в норме?

— Один твой приятель рассказал. Не бесплатно, конечно.

— Бики?

— Нет, его звали Виктором.

— Витек?!

Скриплю зубами. Положительно, сегодня день неприятных новостей и открытий. Витек Галимов, верный мой друг с самого детства, оказался стукачом. За моей спиной за деньги — за деньги! — он рассказывал обо мне Нефедову. Вот и верь после этого людям…

— Мне, конечно, стоило немалых трудов держать тебя в поле зрения. А когда я увидел, как действует конь, как он коверкает твою судьбу, то даже испугался, — продолжает вещать профессор. — Сложнее всего оказалось с Афганистаном. Но я хитрый. И умный.

— Не то слово.

Неожиданно он отрывисто приказывает:

— Теперь ты!

Теперь я… Вроде бы я обязан сказать правду; как известно, уговор дороже денег. Но у меня есть твердая убежденность: таким, как Нефедов, нельзя давать в руки власть. А волк — это именно власть, безграничная и жестокая.

Собираюсь с духом и медленно произношу:

— Твой Пржевальский был прав. Он почти нашел. И умер буквально в двух шагах от…

— От чего?! От могилы или тайника?

— Я не знаю, — пряча глаза, отвечаю я, а про себя думаю: «Я и так сказал достаточно».

— Но хоть как называется то место? — Нефедов хватает меня за грудки, трясет. — Говори! Говори, ну же!

— Не знаю! Не помню…

— Врешь, гад!

— Да пошел ты!

— Убью!! — ревет Нефедов, оскалившись. И тут я начинаю хохотать.

— Не-е-ет, Игнат батькович, теперь ты меня точно не убьешь! Наоборот — будешь беречь, как родного отца.

Он разжимает руки, отходит, бормоча под нос:

— И все же я был прав… Пржевальский почти нашел… Перевал Бедель… Киргизия… И впрямь лучше через Китай… А ведь я знал, чувствовал! Я гений!

— Сволочь ты, — я поднимаюсь с холодных камней, смотрю вниз.

— Это не важно, — Нефедов взваливает на себя мешки. — Ну, теперь наш путь прост и ясен, хотя и, как поется в песне, далек и долог. Мы идем через перевал в Вахан.

— Не спеши, — я указываю на темные фигурки, мелькающие у подножия горы. — Оторвались, говоришь?

Хлопает выстрел, за ним второй. Значит, они тоже заметили нас. С такого расстояния — а это верные полтора километра — попасть в человека без оптики нереально. Но на всякий случай мы пригибаемся и со всех ног торопимся уйти из зоны обстрела.

Нас ждет перевал Карахоль. По странному стечению обстоятельств его название и название города, в котором умер Пржевальский, очень похожи. Каракол и Карахоль. Черный поток — так переводится это название. Есть в нем что-то зловещее. Впрочем, чего гадать: поживем — увидим.

Очень холодно. До сегодняшнего дня я даже не представлял, насколько ужасная это вещь — пронизывающий буквально до костей холод. Здесь, на леднике, от него нет спасения, нет лекарства. Мы натянули на себя все, что только можно, даже мешки превратились в импровизированные безрукавные куртки с капюшонами. И все равно холод медленно, но верно убивает нас. А ведь мы еще не достигли перевала! О том, что ждет нас там, наверху, страшно даже подумать.

При всем при том нам, в сущности, отчаянно везет. Стоит ясная, солнечная погода, возвышаются пики Гиндукуша, завораживая своей красотой. Ослепительно блистает лед на вершинах, синеют подернутые еле заметной дымкой склоны. В ущельях залегли густые, почти черные тени. Воздух чист и свеж. В другое время я бы с восторгом созерцал все это великолепие.

Мы идем по леднику весь день. С двух сторон над нами нависают безымянные горы. Левая увенчана ледяной шапкой, правая наполовину голая. Ее черная вершина скособочена, склон зияет огромной выемкой. Между горами — просвет. Это и есть перевал Карахоль. Почему его так назвали? О каком черном потоке идет речь? Нефедов не знает, я тоже.

Снег, точнее, фирн[1] под ногами плотный, ветра нет. Но морозное дыхание ледника пронзает наши тела миллионами невидимых игл. Я опираюсь на «Бур», как на посох. Пальцы примерзают к стальному стволу винтовки. Нефедов советует мне обвязать кисти рук кусками ткани, оторванными от подкладки халата. Пытаюсь сделать это — и не могу. Нет сил. Тогда профессор зубами раздирает материю, рвет ее на узкие ленты.

Далеко внизу, на белом фоне четко видны темные точки. Их двадцать одна. «Очко», как говорят картежники. Это люди Надир-шаха. Я поражаюсь их упорству и желанию отомстить. Мы достаточно далеко оторвались от преследователей у подножия ледника, но теперь расстояние между нами сокращается с каждым часом.

Вдруг Нефедов приглушенно вскрикивает.

Я вскидываю голову, щурюсь — в солнечном свете снега сияют просто нестерпимо. Профессора нет. Только что он брел метрах в пяти впереди меня и вдруг исчез. Что за черт?

— Игнат? Игнат, ты где?

— Зде-есь! — доносится словно бы из-под земли.

Иду вперед и останавливаюсь. Передо мной зияет темная щель.

Трещина. Я читал, на ледниках такие бывают. Именно из-за них профессиональные альпинисты обвязываются страховочными веревками. Мы — не профессионалы, да и веревки у нас нет.

Опускаюсь на колени, заглядываю в трещину. Она довольно широкая, метра полтора, и очень глубокая. Темно-зеленые, малахитовые ледяные стены уходят вниз, во мрак.

Нефедов висит, ухватившись обеими руками за косой выступ примерно в метре от края трещины. Его выпученные глаза похожи на шарики от пинг-понга, на которых неведомый шутник нарисовал черным фломастером два кружка. Черным — потому что зрачки профессора расширились от страха во всю радужку.