Рэй Брэдбери - Отныне и вовек (сборник) Страница 10

– Откуда тебе знать, как он сам решил?

– На той же неделе, когда он хватился рукописи, мы дали объявление. «Папа» не сделал и такой малости. Отправили мы ему экземпляр по почте. Он даже не ответил, а год спустя опубликовал «Снега».

Она снова пошла дальше, пробегая пальцами по переплетам.

– Последнее стихотворение Эдгара Аллана По, отвергнутое. Последняя повесть Германа Мелвилла, так и не увидевшая свет.

– Откуда это взялось?

– В последние часы жизни каждого мы оказывались у их смертного ложа. Умирающие, бывает, произносят что-то нечленораздельное. Кому знаком язык беспамятства, тот поймет эти странные, печальные истины. Мы, как ночные хранители, стояли рядом, ловили последнюю искру жизни и, обращаясь в слух, запоминали каждое слово. С какой целью? Раз уж мы – странники во времени, нам казалось разумным сохранять все, что можно, на пути к вечности, спасать то, что исчезнет навек, если останется незамеченным, и отдавать этому хотя бы маленький кусочек своей бесконечной кочевой жизни. Так мы охраняли Трою и ее развалины, просеивали египетские пески, чтобы найти камешки мудрости, которые надо держать под языком для чистоты речи; а кроме всего прочего, мы по-кошачьи вбирали в себя последнее дыхание смертных, улавливали, а потом и публиковали их шепоты. Коль скоро достался нам дар долгожительства, мы должны хотя бы наделить им безжизненные сущности: романы, стихи, пьесы – книги, которые оживают только под живым взором. Принял дар – отплати за него сторицей. Со времен Иисуса из Назарета и до завтрашнего полудня наше главное сокровище – эта библиотека и ее беззвучная речь. Каждый том – как Лазарь, понимаешь меня? Ты, читатель, открыв первую страницу, призываешь Лазаря к воскрешению. И он воскресает раз за разом, книга продолжает жить, мертвые слова оживают от теплого взгляда.

– Никогда не задумывался… – начал Кардифф.

– А ты задумайся, – улыбнулась она и продолжила: – Теперь пора на пикник – отмечать неизвестно что. Но не пойти нельзя.

Глава 25

Пикник был устроен на лужайке позади «Герба египетских песков».

– Тебе слово! – выкрикнул кто-то из собравшихся.

– Не знаю, с чего начать, – замялся Кардифф.

– С самого начала! – По лужайке прокатился негромкий смешок.

Набрав побольше воздуху, Кардифф решился.

– Очевидно, вы уже знаете, что Департамент дорожного строительства произвел замеры от Финикса к востоку и северу, а также от Гэллапа – к северу и западу. Новая автомагистраль пройдет по касательной к восемьдесят девятой широте в восьмидесяти милях к западу от сороковой долготы.

На дальнем краю лужайки кто-то выронил сэндвич и закричал:

– Господи, да ведь это прямо здесь!

– Ни за что! – выкрикнул другой голос, и десяток других шепотом подхватил: – Ни за что!

– Это невозможно, – отрезал кто-то еще.

– Для власть имущих, – тихо сказал Кардифф, – возможно все.

– Нет у них такого права! – воскликнула одна из женщин.

– Право у них есть. В вашем штате вопросы дорожного строительства никогда не выносились на референдум. Люди с большой дороги – вдумайтесь в эти слова! – люди с большой дороги действуют на свой страх и риск.

– И ты специально приехал, чтобы нас предостеречь? – уточнил Элиас Калпеппер.

– Нет, – вспыхнул Кардифф.

– Значит, собирался умолчать?

– Просто хотел посмотреть ваш город. У меня не было определенных планов. Я думал, вам и так все известно.

– Ничего нам не известно, – бросил Элиас Калпеппер. – Боже правый. Ты с таким же успехом мог объявить: в этом городе ожидается извержение Везувия.

– Должен признаться, – сказал Кардифф, – что, увидев ваши лица, разделив с вами завтрак, обед и ужин, я понял, что не смогу утаить от вас правду.

– Повтори-ка с самого начала, – распорядился Калпеппер.

Кардифф нашел глазами Неф, и та еле заметно кивнула.

– Ведомственная комиссия…

Полыхнула молния. Твердь содрогнулась. На Землю упала комета. Кошки попрыгали с крыш. Собаки, прикусив хвосты, подохли.

Зеленеющая сочной травой лужайка опустела.

«Господи, – молча вскричал Кардифф, – неужели это из-за меня?»

– Идиот, придурок, урод, безмозглый тупой болван! – забормотал он.

А открыв глаза, увидел стоящую на зеленом склоне Неф, которая обращалась к нему:

– Иди-ка сюда, в тень. А то заработаешь солнечный удар.

И он перебрался в тень.

Глава 26

«Бравый, – думал Кардифф, – подсолнухи – и те от меня отвернулись». Их физиономии были ему не видны, но он не сомневался, что они сурово нахмурились.

– Я пуст, – в конце концов произнес он. – Вывернул душу наизнанку. Теперь, Неф, твой черед.

– Ну что ж, – согласилась она и принялась вынимать из корзины сэндвичи, отрезать ломти хлеба и намазывать их маслом, чтобы накормить его, не прерывая рассказа. – В нашем городке весь народ пришлый, – начала она. – Перебирались сюда один за другим. Когда-то давным-давно селились мы и в Риме, и в Париже, и в Афинах, и в Далласе, и в Портленде, пока не прознали, что есть уголок в штате Аризона, где можно собраться всем вместе. Сперва назвали это место Обителью, но поняли, что звучит нелепо. Саммертон, по моему разумению, тоже нелепо, но как-то приросло. «Летний город» – тут тебе и цветы, и продолжение жизни. Мы-то выросли кто где: одни в Мадриде, другие в Дублине, третьи в Милуоки, а иные во Франции, в Италии. На первых порах, давным-давно, рождались у наших детишки, но чем дальше, тем реже. Вино и цветы тут ни при чем, равно как и природа, и семейные перипетии; правда, со стороны могло показаться, будто это у нас наследственное. Думаю, про таких, как мы, говорят «мутанты». Так по-научному называют все, что не поддается объяснению. Дарвинисты утверждали, что жизнь развивается прыжками, рывками и генетическими скачками, безо всяких переходов. Ни с того ни с сего в роду, где никто не дотягивал до восьмого десятка, люди стали доживать до девяноста, а то и до ста. Если не больше. Но вот ведь в чем странность: начали появляться среди нас молодые парни и девушки, которые с годами почти не старели, а потом и вовсе перестали меняться. Наши друзья-подруги болели, дряхлели, а мы, чудные, отставали. Для нас жизнь превратилась в нескончаемую прогулку по Америке и Европе. И мы, одиночки, сделались исключением из правила «расти-старей-умри». На первых порах и сами не замечали своего непостижимого долголетия, разве что отличались здоровьем и свежестью, а наши ровесники между тем сходили прямиком в могилу. Мы, иные, остановились посреди весны: лето маячило за углом, а осень даже не давала о себе знать – обреталась где-то у горизонта. Понимаешь, о чем я?

Увлеченный этим рассказом, Кардифф кивнул: размеренность и складность ее речи почему-то заставляли верить каждому слову.

– Встречи наши были в основном случайными, – продолжила она. – Путешествовали на одном пароме или океанском лайнере, входили вместе в лифт, сталкивались в дверях, оказывались за одним столиком в кафе, ловили мимолетный взгляд на средневековой улочке, но в какой-то момент, затаив дыхание, спрашивали: откуда ты родом, чем занимаешься, сколько тебе лет – и читали в глазах друг у друга ложь… «Мне двадцать лет, мне двадцать два, мне тридцать», – говорили мы за чашкой чая или за бокалом вина в баре, но это было далеко от истины. Кто-то из наших застал правление королевы Виктории, кто-то появился на свет в год убийства Линкольна, кто-то видел, как Генрих Восьмой отправляет жену на плаху. Истина открывалась не сразу: тут крупица, там две – так и узнавали, что к чему. «Боже милостивый! – вырывалось у нас. – Да ведь мы во времени – что близнецы! Тебе девяносто пять, а мне, положим, сто десять». Вглядывались в чужое лицо, как в зеркало, и видели теплые апрельские ливни и солнечный май, а не октябрьскую морось, не сумрак ноября и не рождественский мрак без огоньков. Прямо слезы наворачивались. А после начинали вспоминать, как поколачивали нас в детстве за то, что не похожи мы на других, а в чем наша отличка – того никто не понимал. Друзья стали нас чураться: им исполнялось по пятьдесят-шестьдесят, а мы все цвели, как на выпускном балу. Но семейная жизнь у нас не ладилась, ряды сверстников таяли. Жили мы, словно в исполинском склепе, где отзывались эхом голоса школьных приятелей – и тех, кто превратился в горстку пепла, и тех, кто еще прозябал на этом свете, но передвигался на костылях, а то и в инвалидной коляске. Чутье подсказывало, что лучше нам не сидеть на одном месте, а переезжать из города в город, примерять на себя новую жизнь, пряча старую душу в юном теле, и плести небылицы о своем прошлом. Счастья это не приносило. Счастье пришло позже. Каким образом? Миновал век-другой, и прослышали мы про новый город. Говорили, будто основал его некий всадник, который сошел со своего коня посреди необъятной пустыни, выстроил на голом месте хижину и стал поджидать остальных. Он дал объявление в журнале: превозносил климат молодости, эпоху свежести, дух новизны. Разбросал по тексту многочисленные намеки, понятные только нам, чудикам из Освего и Пеории, одиночкам, которые устали провожать друзей в последний путь и не могли больше слышать, как стучат комья земли о крышку гроба. Они ощупывали свои руки и ноги, послушные, как в школьные годы, и задумывались о собственной неприкаянности. Читали и перечитывали это странное объявление, сулившее рай в новой, пока безымянной местности. Небольшой, но растущий город. Заявки принимаются от лиц в возрасте двадцати одного года. Оно самое, верно? Сплошные намеки! Ни слова впрямую. А между тем на одиночек из самых разных мест, от Дедфолла в штате Дакота до Уинтершейда, что в Англии, напал какой-то зуд: они начали паковать чемоданы. Хоть и не ближний свет, думали они, но дело, похоже, того стоит. В захолустье, у объездной дороги появилась почта – отделение «Пониэкспресс», а потом и шаткий дощатый перрон, на который выходили приезжие, смотрели друг на друга – и видели вчерашний восход, а не завтрашнюю полночь. Их приводило сюда не только сродство, но и кое-что поважнее. Их приводила сюда одна жуткая и бесспорная истина: время показало, что они не могли рассчитывать на продолжение рода.