Геннадий Прашкевич - Дэдо (сборник) Страница 15

Если ученый горец не ошибался, в море пароход находился почти два месяца.

Однажды, как раз во время обеда, всех бросило на пол – чудовищный толчок сотряс пароход от носа до кормы, даже приостановил его неуклонное прежде движение.

Но гарью не пахнуло, дымом не понесло.

Скорее всего, понял Семен, наткнулись на плотную льдину.

Даже на горящем, терпящем бедствие броненосце можно взбежать по искалеченным лесенкам на верхнюю палубу, а тут люки задраены, можно лишь гадать, что происходит за железным бортом. Пустые ведра покатились по рубчатому металлическому полу, на них никто не обращал внимания. Зеки выли, проклиная жизнь, проклиная льдину, лишившую их обеда. Даже урки тревожно перешептывались. Сбившись в плотную кучу, они загадочно и злобно поглядывали в сторону Семена.

Два месяца пути – это немало.

За два месяца пути из твиндека подняли наверх три трупа.

Двое умерли от неизвестной болезни, может быть, от запущенного отчаяния, третьего ночью задушили урки. Задушенный оказался спецом-евреем по радио, они в твиндеке держались отдельной кучкой, а уберечь приятеля не смогли. «Я одного знаю, – шепнул Семену Джабраил. – Видишь того курчавого в очках? Он был большим человеком при Троцком. Возглавлял отдел в Институте физики, я ходил к нему. Правда, у него не было времени, он так и не вникнул в мое открытие. И зря, зря… Видишь, – с отчаянием повторил Джабраил, – он умный, а я глупый, а разницы теперь между нами, считай, никакой нет».

Семен понимающе кивнул.

«Эти спецы вечно суют нос, куда не надо, – снова завел ученый горец. – Каждый из них, наверное, держал дома коротковолновый передатчик. Говорили – просто увлечение, а на самом деле – связь. Все московские спецы-евреи увлекались коротковолновой связью, брали всякие международные призы, понимаешь? Ну вот, Лубянка и заинтересовалась, зачем московским евреям радио? Ну, не надо смешить, – шепнул Семену ученый горец, – чтобы евреи делали что-нибудь просто так. Конечно, передавали иностранным правительствам планы Днепрогэса и тракторных заводов. А если не имели таких планов, то молчали об успехе наших пятилеток…»

Однажды ночью Степан почуял темный запах угара.

Стояла ночь, потому что в последний раз зекам выдавали сухари, а это считалось ужином. Пронзительный свет ничем не прикрытых электрических лампочек беспощадно заливал как бы опустевший твиндек, заваленный спящими людьми. В спертом воздухе едва заметно шевелилось грязное тряпье. Со всех сторон неслись неразборчивые стоны, слышалось болезненное дыхание.

Семен хорошо знал запах угара.

Когда в 1905 году русская эскадра шла на восток, броненосец «Бородино», как и все другие корабли, был перегружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка во время плавания оказалась адским занятием. Мелкий, отсыревший уголь слеживался в трюмах в плотную, как броня, массу, которая не поддавалась никакому вентилированию. От давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, он в любой момент мог вспыхнуть.

По выработавшейся привычке Семен сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки. Они, кажется, все спали. Только дядя Костя не спал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две чужих телогрейки. Голову его покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно подрастерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше.

Перехватив взгляд Семена, он с надеждой помахал рукой.

Семена передернуло. Он с одинаковой силой ненавидел египтянку, вытатуированную на его спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Скорее бы прибыть куда-нибудь. Должен же быть на пути парохода какой-то порт. Семен бы предпочел мерзнуть на таежном лесоповале, чем ждать в ночи нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.

В 1929 году, утверждал Коровин, он уже работал на Чукотке.

Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть.

Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне тяжелые дымчатые камешки быстро расползлись в лужицу олова.

Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение.

Такое богатое, что Совнарком незамедлительно повелел начать работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Первую шахту, обогатительную фабрику при ней и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя.

«Если мы на Чукотку, то считайте, я домой плыву, в свое фамильное имение… Коровин я… – нехорошо покашливая, пояснил геолог. – За открытие меня еще в двадцать девятом представили к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а теперь одумались и дали мне сразу по рогам и на всю катушку. Но это, наверное, ошибка… – нехорошо покашливая, добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, мы еще поживем… У нас, у крепких большевиков, в будущем дел много… Мы еще такого наворотим… Нет таких крепостей, которые бы устояли перед большевиками… Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии…»

Подобными шепотками был полон трюм.

Одни впрямь считали, что пароход идет на Чукотку, может, в то же Коровино, другие догадывались, что их контрреволюционные руки срочно понадобились в бескрайней сибирской тайге.

«Зачем, например, в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом) комбриг Колосов. И сам отвечал: – Да за богатым сибирским лесом! Это же большая честь – заработать валюту для страны! Тут все продать можно. Я – член партии с 1918 года. Раньше бил белополяков, теперь с той же силой буду бить по отставанию».

Бывшему комбригу возражал известный экономист.

«Да нет, мы Северный полюс плывем осваивать, – негромким шепотом утверждал он. – Там открыли новую землю. Невеселая снежная земля, но ведь своя, нашенская. Мы не привередничаем. Мы везде привыкли жить. Пока САСШ не перехватила нашу новую землю, будем заселять. Поставим бараки, натянем колючку, наладим быт. Вот вам, буржуи, выкуси! Под Полярной звездой социализм построим!

«Ага. Семь верст до небес и все лесом! – презрительно сплюнул как бы ненароком оказавшийся рядом Шнырь. – (Что-то зачастил он в нашу сторону, автоматически отметил Семен.) – Не бери, фраер, на мопса. Валюта, страна. Чего караулки выставил? Сука буду, харить всех скоро будут».

Семен привычно пустил Шныря мордой по рубчатому железному полу.

Но на этот раз Шнырь почему-то не завыл. Зато умный астроном Якобы Колечкин оглянулся, моргнул и, предчувствуя большие события, затерялся в толпе зеков. Совсем незаметно, как камень в воду. И ученый горец Джабраил вдруг затосковал, что-то ему такое привиделось. Лег на шконку и закрыл усталые глаза. Неясно, что видел перед собой, может, шестьдесят первое открытие.

Уходит, уходит время, подумал, задремывая, Семен. Уходит наше время, уходит. Вот и запах темного угара почти рассосался, несёт мочой, нечистым потом, нечистыми телами, но это так и должно быть.

Не ценили мы, нет, не ценили прежнее время.

Вот, например, хорошо было в двадцать втором.

Революция победила на всех фронтах, началась советизация учебных заведений.

Мы тогда здорово поработали, не жалели сил, пытаясь перебороть сон, вспоминал про себя Семен. Особенно повозиться пришлось в Электротехническом институте, там засели буржуйские сынки, дружно косили под нужных спецов. Вузовские погоны были для них как погоны для белой сволоты. Но сила народа известна, удовлетворенно думал Семен, вывели под корень всех этих профессоров, один Джабраил остался.

Ну, почему меня не убило на «Бородино»? Ну, почему все умерли, утонули, а меня судьба отдала японцам? Ну, почему меня не зарезали парижские мясники? Почему пронесло лихо мимо? В Малакке греки с какого-то корыта почти убили меня, и все-таки не убили. Потом в одном кабаке дружно обсуждали, что к чему, девку на всех делили. А дома пришли чекисты, прижали палец к губам, руки, мол, вверх, волк тамбовский, вот и береги теперь задницу от очумевшего клопа дяди Кости. Этот клоп только и думает, как бы ему залезть на египтянку, все верит, что сломаюсь, куплюсь на кусочек замызганного сала, забуду про бдительность…

Вдруг ему показалось, что какая-то тень упала на переборку.

Быстрая нехорошая тень. Он развернулся навстречу и получил удар в лоб.

Ему потом рассказали, он сам не видел: четверо урок схватили его за руки, оглушенного, бросили животом на шконку, сорвали с него штаны. В голом свете электрических лампочек мелькнули инстинктивно сжатые ягодицы. Замучившийся ждать дядя Костя торжествующе, наконец, приблизился, глаза влажно и влюблено поблескивали. «Всем волю даю, – ласково кивнул уркам, удерживающим оглушенного ударом Семена. – Оросите Машу. Потом сам взойду».