Генри Олди - Волк Страница 16

— Чему?

— Ты не любишь помпилианцев. Их стало меньше. Разве это не повод для радости?

Нейрам молчал. Он знал, за что Кешаба, воплощение обходительной вежливости, прозвали Злюкой — за редкие, жестокие выпады, которые били точно в цель. Если ты возмущался или лез на рожон, ты получал вдвое, втрое — пока, весь в дырках, не прекращал злить брамайна.

В антической среде бытовал некий комплекс перед уроженцами Великой Помпилии. Вернее, два комплекса — с обеих сторон. Помпилианцы испокон веку жили без антисов: мечта о том, что когда-нибудь и среди них появится свой обладатель большого тела, оставалась несбыточной. Все попытки воплотить ее в действительность провалились, один за другим. Идея коллантов проблемы не решала, особенно после того, как сенат Помпилии объявил коллантариев изменниками, лишив последних расового статуса.

Знакомый психир, специалист по удалению застарелых неврозов, однажды сказал Нейраму: «Вы относитесь к помпилианцам, как здоровый, сильный человек — к калеке с врожденным дефектом. Стесняетесь собственного здоровья в его присутствии. Делаетесь услужливы сверх всякой меры. Испытываете иррациональное чувство вины. Даже если калека — не слишком приятный господин, склонный к насилию и извращениям, это дела не меняет». Нейрам кивнул в ответ. Он знал, что он — единственный в Ойкумене антис, который вступил в открытый бой с галерными флотами Помпилии. Никто, никогда… Воспоминания о баталиях мучили Нейрама Самангана по ночам, лишая сна. Если под Хордадом он бился сознательно, то уже под Михром — так, что и вспоминать не хотелось…

— Взорвались, — повторил Кешаб после долгой паузы. — Погибли. Наверное… Это не все, друг мой. Я задержался возле Крови. Не знаю, сколько прошло времени по обычным меркам. Два дня? Три? Вряд ли больше… Была еще одна вспышка.

— Зонд? — предположил Нейрам. — Разведчик?

— Вряд ли. Она напоминала цветок. Ты можешь представить себе распускающийся цветок? Только очень быстро, почти мгновенно. Я видел, как в зареве распустился белый лотос. Сердцевина его была желтой, в ней что-то шевелилось.

— Что?

— Я не успел рассмотреть. Оттуда ударили нити или, скорее, очень тонкие щупальца. Лепестки лотоса стали багровыми, словно налились кровью. Они растворились в зареве, сделались невидимыми, а щупальца просвистели возле меня. Я пытался схватить хотя бы одно… Ничего не вышло. Я, Восьмирукий Танцор, хватал пустоту! Щупальца умчались мне за спину, в глубины Ойкумены. Белые, гладкие, блестящие, как снег…

Кешаб содрогнулся, вспоминая.

— Они сокращались. Волна мелких, едва заметных сокращений, на манер перистальтики. Я готов был поклясться, что щупальца всасывают какую-то жидкость. Или, если угодно, впрыскивают ее куда-то. Впрочем, они так быстро втянулись обратно, что любая моя клятва — сомнительна. Тебе не кажется, что Кровь растет? Что ее граница придвигается ближе к Ойкумене?

— Кажется, — мрачно кивнул Нейрам.

— После вспышки, родившей щупальца, я сам видел, как граница сдвинулась на шесть-семь шагов. Там, где прежде был чистый песок, сейчас ветвятся прожилки крови. Да, робкие, тоньше волоса, но они есть.

— Что ты предлагаешь?

— Тебе не понравится мое предложение.

Кешаб как в воду глядел.

Ты пешком ходишь по Космосу, щелкая метеоры, как семечки? Сплевываешь шелуху в хвосты кометам? Это значит, что ты могуч. Теперь ответь: любой ли, чья мощь велика, всеведущ? Злюка Кешаб, Нейрам Саманган — оба они знать не знали о существовании какого-то помпилианского декуриона по кличке Жгун. Но этой ночью, после рассказа Кешаба о цветке со щупальцами, антисам приснился странный сон, один на двоих. Долина, похожая на сокровищницу, пирамида, подобная древней старухе. Знаки и барельефы, заросшие травой. И двое людей на вершине пирамиды; двое, которых соединял нож из черного обсидиана.

Когда нож опустился, антисы закричали.

Позже они молчали об удивительном видении, стесняясь признаться в собственной слабости. Разве исполины кричат во сне? Молчали, не подозревая, что скажи они хоть слово — и Рахиль с Папой Лусэро сознаются в той же самой слабости. Четверо, заходившие в Кровь по колено, запомнили на всю жизнь: ночь, нож, крик.

Ничего не знал о декурионе Жгуне и полковник Тумидус, изменник родины. Впрочем, он и не видел снов с пирамидой. Полковник редко видел сны. Он спал, что называется, без задних ног, засыпая и просыпаясь так быстро, как только мог — привычка солдата, ценящего каждую минуту отдыха.

Тумидус вертел чашку в руках.

— Я бы на вашем месте сообщил о Крови в Совет Лиги, — сказал полковник. — Не думаю, что здесь нужны военные. Ученые — полезней. Феномен надо исследовать…

— Вы слышали о Шадруване? — спросила Рахиль.

— Очень мало.

— Неважно. Поверьте мне на слово, Шадруван и Кровь — два сходных феномена. Шадруван исследовали. Дело закончилось термоядерными бомбами.

— Уничтожили? — заинтересовался полковник.

— Нет. В том-то и дело, что нет. Объект закрылся и стал недоступен.

— Даже для вас, антисов?

— Для нас — в первую очередь. Шадруван — опухоль, которую Ойкумена не в силах вырезать. Эта опухоль растет. Если мы сообщим Совету Лиги про Кровь, в итоге мы придем к бомбам. Вероятность 78,7 %, я считала.

Рахиль пожала плечами. Жест вышел искусственным. Целый ряд жестов Рахиль Коэн просто заучила, как заучивают идиомы чужого языка, чтобы пользоваться в общении с не-гематрами. Там, где у актера — или ребенка — тысяча оттенков, у нее был один.

— Я не против бомб, полковник. В конце концов, Шадруван бомбила моя раса. Но перед бомбардировкой я хочу две вещи. Во-первых, удовлетворить свою антическую потребность в свободе перемещения. Если Кровь меня не пускает, я должна войти. Войти и выйти, по своему желанию, — голос женщины зазвучал громче, не став выразительней, — в удобное мне время, в избранном мною месте. У меня плохо с эмоциями, но эта страсть мне доступна. Она ярче, чем хотелось бы. Мне достаточно одного Шадрувана — вызова, на который я не смогла ответить.

— Мы не смогли, — поправил ее Папа Лусэро.

Рахиль проигнорировала реплику карлика:

— В Кровь вошли помпилианцы. Слабые люди в жестяных гробах. Погибли они там или остались живы, речь о другом. Куда вошли люди, войдем и мы, антисы. Вы проведете нас туда, полковник. Тайком, как диверсионную группу. С грохотом и треском, как штурмовую группу десанта. Найдите способ, и мы отплатим вам сторицей. И помните: пока мы вас уговариваем, ваши соотечественники шлют в Кровь свои корабли. Гибнут в зареве, где мы не в силах им помочь. Ваша родина отказалась от вас? Хорошо. Откажетесь ли вы от родины, легат Тумидус?

— Вы точно гематрийка? — спросил Тумидус. — Очень уж пафосно.

На губах его играла ледяная усмешка.

— Я гематрийка, — Рахиль встала. — Я умею считать. Вы согласитесь, я уверена. Вероятность вашего согласия — 87,3 %. Если вы сейчас пошлете меня в задницу, вероятность вырастет до 89,6 %.

— Я соглашусь из чувства долга перед далекой родиной?

— Нет. Вернее, не только. Родина — 43,9 %. Азарт, тяга к авантюрам, желание участвовать в таком деле, как наше — еще 20,5 %. И более 20 % — у вас есть какие-то личные цели, которые недостижимы без нашего участия. Цели были и раньше. Но теперь они сделались достижимей. Вы это поняли час назад, полковник, когда узнали про Совет антисов.

— Идите в задницу, — сказал Тумидус.

Глава третья

Облава

Из-за горного кряжа выползал огненный змей — рассвет. Вил кольца, шелестел чешуей на камнях. Небо вокруг змея светлело, странно близкий горизонт дрожал, как воздух над костром, и вдруг оформился контуром древнего хребта. Седловину меж двух вершин, выкрошившихся от времени, стремительно заполнял ядовитый пурпур. Вот он перелился через край, раздвоенным языком скользнул в долину, растекся по джунглям. Лизнул деревню, проснувшуюся в водовороте суматохи…

Деревню разбудил не рассвет — крик. Так кричит человек, сгорая заживо. Рвет глотку, выплескивая в мир боль, отчаяние, ужас. Вопль катится к горам, чтобы эхом отразиться от склонов, если повезет, родить лавину, как протест против мерзавки-судьбы — и смерть, вечная сестра милосердия, обрывает звук на высшей ноте.

Крик Жгуна все еще стоял в ушах Марка. Перед взором меркло иное бытие, где счастливо улыбался туземец, умирая на алтаре, а из разверстой груди дикаря бил в небеса столб пламени, свет, лучистая энергия, уходя к солнцу. Увы, путь свету перекрыл декурион Жгун. Он навис над умирающим, и поток всей своей бешеной мощью ударил в помпилианца. Жгун вспыхнул: пух, обласканный язычком зажигалки. Он горел ослепительно-белым пламенем, которое выжигало глаза случайному зрителю. Казалось, тело Жгуна под шелухой отлили из чистого магния. Горели и кричали все пять «изнаночных» ипостасей декуриона. И вторил им реальный Жгун — здесь и сейчас, содрогаясь в конвульсиях.