Невидимые планеты. Новейшая китайская фантастика [сборник litres] - Лю Цысинь Страница 16

– А собаки? — спрашиваю я, чувствуя, что темы для разговора уже заканчиваются.

– Изначально они были обычными, с такими пациентами, как мы, строение их мозга изменилось.

– У меня осталось только одно, последнее желание. — Я смотрю в ее яркие глаза; во тьме они похожи на светлячков. — Пойдемте, понаблюдаем за рыбами в канале. Быть может, они — единственные существа в мире, кто живет по-настоящему.

Светлячки вспыхивают. Она нежно касается моего лица.

– На самом деле…

Я прикладываю пальцы к ее губам, качая головой. Это успех. Ей не нужно ничего говорить: я и так понимаю, что она хочет сказать три самых тяжелых слова в мире.

Но она осторожно отводит мою руку в сторону и произносит три слова, три других слова.

– Не валяйте дурака.

Я в одиночестве сижу у канала и смотрю на рыб.

Она уехала, не оставив контактов. Песчинки колют мою ладонь. Как бы сильно я их ни стискивал, они утекают прочь.

Рыбы, о рыбы, только вы готовы составить мне компанию.

Внезапно я ощущаю мощный прилив зависти к рыбам. Их жизнь такая простая, такая чистая, в ней есть только одно направление — против течения. Им не нужно задумываться, не нужно разбираться с бесконечным множеством возможных решений. Но если бы я жил так, как они, то, вероятно, все равно бы жаловался. Человек никогда не доволен тем, что у него есть.

Внезапно у меня появляется желание плюнуть в себя — за любовь к себе, жалость к себе, увлечение собой, за я-мне-мое. Но в итоге я ничего не делаю.

Я смотрю на одну рыбу: поток выталкивает ее из стайки — один раз, второй, третий. Она отстает, но затем, бешено размахивая хвостом, возвращается на свое место.

Твою мать. Жизнь — тяжелая штука.

Но погодите.

Почему это всегда одна и та же рыба? Почему ее траектория и движения всегда те же самые?

Я жду, не мигая.

Две минуты спустя та же самая рыбка снова отплывает прочь от стайки, снова яростно бьет хвостом, снова возвращается на свое место.

Я беру камень.

Он пролетает сквозь голографическую рыбу и падает на дно канала.

В моей руке не осталось ничего, даже песчинки.

Моя реабилитация завершена. Я лечу обратно — с не таким уж здоровым разумом и не таким уж счастливым телом. Самолет еще не взлетел, но часть пассажиров уже храпит.

По крайней мере, хоть кто-то полностью восстановился.

Я думаю о том, как вернусь в бетонные джунгли и продолжу борьбу с конкурентами, также сжимающими время, и внезапно эта мысль вызывает у меня отвращение.

Самолет взлетает. Все: города, дороги, горы, реки — превращается в маленькую шахматную доску с частично окрашенными клетками. В каждой клетке время течет быстрее или медленнее. Люди внизу сбиваются в толпу, словно муравьи в муравейнике, которым управляет невидимая рука; они делятся на несколько групп, втискиваются в несколько клеток; время пролетает мимо рабочего, бедняка, жителя «третьего мира»; время ползет для богачей, для бездельников, для «развитых стран»; время замирает для руководителей, идолов, богов…

Вдруг передо мной появляются две пухлые детские руки. В сжатых кулачках — весь мир.

– Левый или правый?

Я смотрю на левый кулак, затем на правый. Я напуган. У меня нет ориентиров, которые позволят сделать выбор.

Я слышу издевательский смех.

Резко наклонившись вперед, я хватаю оба кулака и с усилием разжимаю их. Оба пусты, оба — ложь.

– Господин, господин!

Меня разбудила симпатичная стюардесса. Я наконец вспоминаю, откуда у меня этот сон. В детстве надо мной издевался двоюродный брат — отнимал у меня конфету, а затем заставлял угадывать, в какой она руке. Он обожал эту игру, потому что я всегда медлил, мне всегда было сложно сделать выбор.

– Господин, вы хотите газировку, кофе, чай, или что-то еще?

– Вас.

Она краснеет.

Я улыбаюсь ей.

– Просто кофе, черный.

Это — единственный выбор, который у меня остался.

Цветок Шацзуй

Лето в Шэнчженьском заливе длится десять месяцев. Мангровые болота окружают залив, словно свернувшаяся кровь. Год за годом они усыхают и гниют, словно ночь цвета ржавчины, скрывающая множество преступлений.

К востоку от мангровых зарослей и к северу от порта Хуанган, между Шэньчжэнем и Гонконгом находится деревня Шацзуй, в которой я остановился.

Я прячусь здесь уже полгода. Субтропическое солнце жарит сурово, но за последнее время я стал даже бледнее, чем раньше. Пять деревень — Шацзуй, Шатоу, Шавэй, Шанша и Сяша — или, буквально, «Песчаный рот», «Песчаная голова», «Песчаный хвост», «Верхний песок» и «Нижний песок» — образуют большие и плотные бетонные джунгли в самом сердце района Футянь. Названия деревень создают ощущение того, что ты находишься в пасти огромного мифического монстра по имени «Песок», который все еще жив, несмотря на то что ему отрубили голову.

Старшая сестра Шень говорит, что раньше здесь была сонная рыбацкая деревушка. Но когда правительство решило провести экономические реформы, когда Китай открыли для западных инвестиций, началась урбанизация, и повсюду появились стройплощадки. Чтобы увеличить размер компенсации за национализированную землю, жители деревни бросились строить на своих участках высокие башни, тем самым максимально увеличивая площадь жилых помещений. Но получить прибыль они не успели: цены на недвижимость взлетели так высоко, что в бюджете правительства уже не хватало средств для выплаты компенсаций. Наспех возведенные здания стоят здесь по сей день, словно древние руины, свидетели истории.

– Каждые три дня жители деревни строили новый этаж, — говорит сестра Шень. —