Владимир Михайлов - Властелин Страница 17

– Туда было так легко войти?

– Ну, это не следует понимать буквально. Явись мы сами, нас туда бы и на порог не пустили. Нет, сперва твой отец шел к нам, а не наоборот. Так поступали и многие из твоих, теперь уже легендарных, предков. Просто шли на улицы. В толпу. Бывало, возникали острые положения, доходило до оружия. Такое случается в толпе нередко… Что, ты не знал этого о твоем народе? Да, не знал… Но в таких случаях кто-то бросался на помощь. Вот с лучшими из них Наследник Власти и завязывал дружбу. И с мужчинами, и… не только с мужчинами.

– Но он мог получить и кинжал меж ребер…

– Ты ведь надел не простой камзол, когда шел совершать Действие? Ты не выбросил его? Если и да, ничего страшного – возьмешь новый. Только не спеши показать, что он на тебе надет. А кроме того, ты, как и твой отец, владеешь оружием намного лучше, чем те, с кем ты можешь столкнуться там – даже если то будут отставные десантники. У тебя твердая рука. Кстати, стрелять на наших улицах не принято. Тогда вмешиваются Заботники. А твои выходы, конечно, хороши для рекламы, – но только потом, когда ты уже вернешься в безопасность. Вначале тебя просто не должны узнавать. Хорошо, что ты редко показывался. Ну, и существует, конечно же, грим…

– Ты словно инструктируешь меня и выпроваживаешь на улицу.

– Не я. Прежде всего традиция. Это – одна из ступеней той лестницы, о которой я говорил. Плата за народную веру в тебя.

– Но ты предостерегал против покушений…

– На ночной улице – кому придет в голову искать тебя там? Могут, конечно, опознать по охране – но от нее тебе придется ускользать. Властелин должен уметь не только являться взорам, но и избегать их, когда нужно. Вот; это был мой последний совет. На сегодня, во всяком случае. Ты все еще обижаешься, что я не дал тебе выспаться? Или, того хуже, оторвал от приятностей времяпрепровождения вдвоем?

– Я благодарен тебе за все сказанное. Я чувствую, что моему отцу было легко работать с тобой.

– Нет, если Властелину становится легко, это значит, что он на пути к своему концу. Но, возможно, это не были последние мои советы: я пока никуда еще не уезжаю, намерен с твоего позволения присутствовать и на Проводах, и на Бракосочетании. А вот после них ты, надеюсь, будешь настолько милостив к старику, что отпустишь меня, приняв мою отставку. С твоего соизволения я уеду тогда в мой лесной дом. Возможно, там мне и в самом деле удастся прожить несколько дольше. Все-таки интересно, как и что у тебя будет получаться.

– Ум Совета, скажи все же: кому нужно, чтобы я умер?

– Непростой вопрос… Тебе отец говорил что-нибудь о…

Старик умолк, не закончив.

– О чем? Или о ком?

– Значит, не сказал. Так я и думал. Не счел нужным. Что же, такова была его воля. И не мне нарушать ее. Прости, Изар, – не знаю, что тебе ответить.

– Это следует понимать так, что такой человек есть и тебе он известен…

– Могу с чистой душой сказать: он мне не известен. А что на тебя покушаются – мы об этом говорили, и сам ты знаешь это лучше любого другого. Я сказал тебе, что мог: остерегайся, ищи людей и копи идеи. Да ты и не совсем один: у тебя есть Эфат. Мало, конечно, но лучше, чем совсем ничего. Да, и Ястра у тебя тоже есть – возможно, есть. А теперь, прости за такое затруднение – позвони, пусть подают мою машину. И вправду спать пора.

Человеку, побывавшему в центре Сомонта и потом – случайно или по какому-то поводу – оказавшемуся в сети переулков Второго городского пояса, может подуматься, что он попал в лучшем случае в другой город, а не то и на другую планету: настолько в этих районах все разное. Вместо гладко уложенного плита к плите, без малейшего зазора, тесаного камня, всегда чисто вымытого и только что не лакированного, под ногами окажутся вдруг разнокалиберные булыжники, между которыми буйно растет короткая, но даже по виду жесткая, какая-то чуть ли не проволочная трава. Хотя на обширных участках не видно уже ни травы, ни булыжника, а просто лежит мусор – мощным, хорошо утоптанным слоем – мусор, который уже никак не делится на элементы, но представляет собою некое новое вещество. Местами над забитыми всякой дрянью сточными отверстиями стоят лужи, радужно отблескивающие в хилом свете, выбивающемся из окон, не мытых, можно поверить, со дня восшествия на трон ныне уже покойного Властелина; от луж исходит мускулистый, выразительный запах, к которому, впрочем, обитатели этих мест давно притерпелись. В поле зрения любопытствующего прохожего попадет в лучшем случае один мусорный контейнер – да и тот валяющийся на боку; находчивая кошка неопределенной масти нянчит в нем недавно подаренных ею миру котят, и, судя по находящейся там же плошке, мать кто-то подкармливает. Уличное освещение, столь нужное здесь, разумеется, отсутствует; то есть столбы наличествуют, но одни без лампочек, другие же едва доросли до половины, верхнюю часть их то ли забыли смонтировать, то ли обломали, кто и для чего – одна лишь Рыба знает. Дома не выше четырех этажей, в отличие от дворцов и деловых зданий Центра, стоят, как и полагается нижним чинам, сплошным строем, плечо к плечу; их узкие подворотни ведут в совсем уже темные дворы, куда зайти, кажется, способен лишь сорвиголова – искатель приключений. Разрисованы дома одними лишь трещинами, но зато обильными, смахивающими на карту неведомой, но весьма богатой реками и ручьями страны, есть даже одно бездонное озеро, через которое виднеется часть шкафа и угол покрытого клеенкой стола. Там, где идущий от уличных луж запах ослабевает, его заменяет другой, комбинирующийся из кухонной гари, гнили подвалов, дешевых харчей и не менее дешевой косметики.

Однако это вовсе не покинутый жителями, по причине невозможности обитания в нем, район. Напротив, улица живет, особенно в вечерние часы, да и в ночные тоже. По ней идут, исчезают и вновь появляются, собираются кучками и расходятся люди. На первый взгляд они могут показаться подозрительными, но это не заговорщики, не подрыватели основ; в самом плохом случае это воровская шушера (крупные воры здесь не живут), а в большинстве – мелкие и мельчайшие чиновники, уличные торговцы, молодежь без определенных занятий, рабочие с небогатых предприятий, пенсионеры низкого ранга, короче – неизбежная и необходимая часть населения всякого большого города. Магазины тут не ослепляют витринами, но все, потребное в этом быту, купить можно без труда и недорого, пиво тоже стоит дешевле, чем в Центре или в Первом поясе. Есть даже один кинотеатр, откуда вдруг сразу повалила толпа, как бывает обычно после окончания сеанса, обмениваясь мнениями насчет только что увиденного: «А я бы на ее месте плюнула ему в рожу – после всего того, что он позволил себе!» «Проплевалась бы! – Это уже мужской голос. – Ей же некуда деваться было, или с ним – или на улицу». «А что, на улице не живут разве? Даже лучше, чем так: на улице все по-честному…» «Ну ладно, нашла, чем хвалиться!..» – ну, и так далее.

Толпа быстро растеклась по улице, и лишь небольшая кучка, состоявшая из четырех человек, задержалась близ выхода, словно затрудняясь выбором – куда же направиться сейчас, чтобы продлить отвлечение от жизни, протяжной и унылой. Четверо ничем, казалось, не выделялись из уличного люда; судя по одежде, один из них был человек сельский, близкий к почве и просторам, некогда зеленым, ныне же изрядно пострадавшим от научного прогресса, – он, похоже, не совсем уверенно чувствовал себя в мире булыжника, закрывавшего плодородный слой, и таких же булыжных лиц толпы; второй лесоруб или охотник – такое мнение возникало при взгляде на его высокие сапоги и побелевшую от долгой и постоянной носки кожаную куртку со множеством карманов, карманчиков и кармашков; третий – просто мелкий горожанин, чиновник или, скорее, ремесленник, и четвертый – отставной солдат. И лишь одно могло бы возбудить сомнения у внимательного наблюдателя: их глаза, непроницаемо-спокойные, как будто давно разучившиеся удивляться чему бы то ни было, а также (что куда важнее) бояться чего-либо на свете. Однако четверо не очень позволяли заглядывать себе в глаза, их же собственные взгляды были мгновенны и неуловимы, как неожиданный удар кинжалом.

Итак, четверо остановились и стали негромко переговариваться. Такой локальный разговор порой вызывает опасения; но они вовсе не походили на людей, замышляющих нарушить общественный порядок, – слишком много уверенной солидности в них чувствовалось, так что смотритель улицы, дважды уже за вечер проходивший с неторопливым обходом, только внимательно посмотрел на них, успокоился, видимо, и тревожить не стал. К разговору никто не прислушивался: тут тайна разговора охранялась не менее ревниво, чем тайна переписки в более высоких кругах (здесь переписка просто не была в чести). Но если бы кто и проявил излишнее любопытство, рискуя получить в ухо, он вряд ли услышал бы что-то, способное заинтересовать искателя и распространителя слухов, – хотя говорили они, разумеется, по-ассартски, пусть и с каким-то жестким акцентом. Впрочем, может быть, именно так и разговаривают в густых и далеких лесах донкалата Рамин, расположенного там, где, как известно, зима бывает чаще, чем лето, – или же в степном и хлебном донкалате Мероз.