Евгений Войскунский - Очень далекий Тартесс (др. изд,) Страница 22

– Ты очень добр, – насмешливо сказал Тордул. – А что собираешься ты сделать с моими товарищами?

– Пусть это тебя не тревожит. Проливать кровь не в моих правилах. Как известно, каждому преступнику у нас даруется не только жизнь, но и возможность заслужить прощение. Твоим товарищам придется немножко поработать на рудниках.

– Ну так вот: я разделю с ними судьбу до конца.

Павлидий пожевал губами.

– Послушай, мой мальчик. Постарайся меня понять. Я бы хоть сейчас отпустил их на все четыре стороны. Но, видишь ли, это может вызвать...

– Ни о чем я тебя не прошу. Мы пойдем на рудники все вместе.

– Ты сейчас говоришь в запальчивости. Отдохни день или два, приди в себя, и тогда...

– Я все сказал, отец. Вызывай стражу.

– Одумайся, Тордул.

– Вызывай стражу! И навсегда забудь о нашем родстве!

Некоторое время Павлидий сидел молча, опустив плечи и уставясь в пляшущий огонь. Потом медленно поднялся, подошел к массивной двери, отворил ее и дважды хлопнул в ладоши.

* * *

– Старая наивная вера: стоит заменить злого царя

добрым, как все пойдет хорошо. Конечно, ваш Тордул не мог

быть исключением.

– Вы правы, читатель. Но знаете, бывало и в древние

времена, что к царской власти относились не очень

почтительно. Даже с издевкой. Вот, например, была такая

Голубиная книга – это, говоря по-современному, вроде

вечера вопросов и ответов. Там некий мудрец Давид Иесеевич

терпеливо отвечает на вопросы любознательного Волотамана

Волотамановича. Например: какая рыба царь над всеми

рыбами? Давид Иесеевич отвечает: левиафан. А над всеми

камнями? Алатырь-камень. Над всеми зверями? Лев царствует.

Почему именно лев? Потому что у него хвост колечком.

– Хвост колечком?

– В этом заключалось его решающее преимущество перед

главным соперником – единорогом. Авторы этой замечательной

книги, как видите, подсмеивались над царской властью.

– Да, но я не договорил о Тордуле. Когда он кричит

отцу, что вы-де, правители, продаете титулы за деньги, то

это, знаете, из более поздних времен. Вряд ли такая

коррупция была возможна в древности.

– Почему же? В развитых рабовладельческих государствах,

возьмите хотя бы Древний Рим, подкуп должностных лиц был

распространенным явлением. Римский историк Саллюстий,

например, в сочинении «Югуртинская война» дает

впечатляющую картину разложения и продажности сенатской

олигархии. Известно, что Цицерон добился постановления

сената, усиливающего наказание за подкуп при соискании

магистратур.

12. В ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЙ ТОЛПЕ

Во сне боги уводят человека куда хотят. Только что Тордул стоял на высоком корабельном носу и смотрел, как двумя косыми валами убегает, убегает синяя вода от переднего бруса. А проснулся – все та же провонявшая немытыми телами пещера, куда на ночь сгоняли двадцать девятую толпу.

Чадил факел в медном кольце на стене: в темноте рабов не сосчитаешь, не убережешь. Горгий поднялся, разминая затекшее тело, ненароком толкнул Диомеда, храпевшего рядом на соломе. Матрос вскинулся, заругался спросонок.

Подошли к выходу, попросились у стражников. Тот, что с раздвоенной бородой, – сразу в крик, сразу кулак к носу:

– Времени не знаете? А ну, назад!

А тот, что помоложе, сказал зевая:

– Да пусть... Главный велел, чтоб в пещере сырость не разводили.

Фокейцы вышли из пещеры, оборотились спиной к луне, справили нужду. По привычке Горгий посмотрел на звезды – где какая сторона света. На востоке темнели горы, врезаясь скалистыми зубцами в звездное небо. За горами, как знали фокейцы, стояли еще горы, и еще...

– Чего ты уставился в небо? – спросил Диомед, кашляя и сплевывая.

– А ну, давай обратно в пещеру! – заорал бородатый стражник.

Предрассветный ветерок тянул из ущелья, холодил обнаженные тела. Бородатый ткнул Горгия в спину тупым концом копья – не больно, а для порядка, чтобы знал время.

Солома в пещере была набросана везде, а все-таки лучше свое место, належанное. Тут на стене Горгий мелом вел счет дням, а рядом Диомед нарисовал царя Аргантония в непристойном виде, а Павлидия – еще хуже. Умелец он был, Диомед.

Была здесь и трещина в скале, заложенная камнем. Везде человек заводит хозяйство. Вот и Горгий с Диомедом припрятали кое-что в трещине: бронзовую мотыжку, снасть для добывания огня, засохшие куски ячменных лепешек. Еще бронзовый скребочек да кусок сала. Не для еды: по вечерам, после работы, натираются фокейцы салом, потом скребочком снимают его с кожи вместе с грязью – такая была у греков привычка. Конечно, протухшее сало – не то что египетский душистый жир, да что поделаешь...

Горгий лежал без сна. Ночная тоска взяла его за горло – хоть плачь, хоть головой об стенку бейся. Видно, покинули его боги. А может, просто не достигает их взор дальнего края Ойкумены? Сам же испугался этой мысли. Что ж боги – их мало, а нас вон сколько, за каждым разве усмотришь? Боги – им тоже на глаза попасть надо. А как попадешь, если днем под землей и ночью в пещере света белого не видишь?..

Ночные разбойники, бешеные псы – вот кто они, правители Тартесса! Где это видано – обвинить человека в убийстве и ни за что ни про что, без суда, без разбора, затолкать на погибельные рудники... Вот и Диомеда так же: схватили на базаре, пытали, пытали, внутренности отбили – и сюда. Разозлились, что ничего он не рассказал... А вышло, что зря Диомед, горемыка, побои терпел: все равно ведь он, Горгий, оказался на рудниках. Ладно, хоть в одну толпу угодили, встретились...

И еще думал Горгий о том, как не повезло ему: попал в самую середину раздора меж правителей Тартесса. Миликон чем-то там обидел Павлидия, Павлидий велел своим людям убить Миликона... Светозарные дерутся, а простолюдины кровью харкают...

Бежать, бежать отсюда! Лучше подохнуть с голоду в чужих горах, чем здесь, в неволе.

Сладким воспоминанием проплыла перед мысленным взором Астурда. Знать бы, как прядут Мойры нить его судьбы... сведут ли еще с Астурдой...

Стражники заколотили в медную доску, закричали:

– Выходи на работу! Во славу царя Аргантония, на работу!

Вставали рабы, потягивались, разминали наболевшие, плохо отдохнувшие мускулы. Зевали, протирали глаза, отхаркивались, по-разному молились богам, перемежая молитвы проклятиями.

Горгий с Диомедом пожевали припасенные с вечера зеленые веточки – по греческому обычаю, чтобы во рту было свежее. Вышли из пещеры.

Стражники ходили меж рабов, сбивали в полдюжины, чтобы легче было считать. Считали несколько раз в день, делали зарубки на счетных палочках, сбивались, начинали снова пересчитывать двадцать девятую толпу.

Были здесь больше иберы разных племен: цильбицены, карпетаны, илеаты. Были и вовсе дикие, обманом увезенные с далеких Касситерид – рослые, светлобородые, раскрашенные синей глиной. Рабы из тартесских горожан держались в этой пестрой толпе особняком.

Внизу, у ручейка, над кострами кипело варево. Богато живут в Тартессиде, рабам и то варят пищу в медных котлах.

Расселись вокруг котлов по полдюжине. Старшие пошли за ложками. Ложки тоже медные, со знаками двадцать девятой толпы.

Начали хлебать. Что ешь – не разберешь, и дух от варева нехороший. Что где испортится – на рудники везут. Всем известно.

Ели молча, не торопясь, хоть и покрикивали стражники. Торопливая еда силы не дает: заглотаешь по жадности кусок не разжевавши – пропал кусок без толку. Ложками черпали по строгой очереди, макали в варево черствые ячменные лепешки – свежих рабам не давали: не напасешься.

Горгий хоть и был голоден, а ел трудно: с души воротило от такой еды. А Диомед ничего. Обвыкся. Рядом шумно чавкал здоровенный горец-кантабр, весь с головы до ног обросший бурой шерстью. Ложку он, видно, не понимал, черпал из котла горстью, а ладонь у него была как лопата. Прочие едоки недовольно косились, но помалкивали: уж очень силен и свиреп был этот самый кантабр.