Андрей Ливадный - Смежный сектор Страница 3

Они отступали.

Схватка за ресурсы была безнадежно проиграна, от отряда в пятнадцать человек осталось лишь двое бойцов: юноши, которым едва исполнилось по восемнадцать лет.

Один из них не мог идти. Левая нога, прошитая очередью из бионического автомата, распухла, почернела, мышцы под воздействием токсина превратились в дряблый студень.

Ему было страшно. Очень страшно. Ногу не терзала боль, он просто не ощущал ее как часть тела, и от этого становилось жутко…

— Брось меня, Доминик… — прохрипел раненый, когда между мертвыми деревьями чужого леса показались преследующие их фигуры ксеноморфов. — Оставь мне автомат и уходи. Умоляю тебя!..

Ван Хеллен, пошатнувшись, остановился, затем обессиленно опустился на колени, позволяя другу разомкнуть коль, по рук и мешковато сползти с его спины.

— Даже не думай, Ник. — Побелевшие губы Доминика вытянувшиеся в тонкую бескровную линию, мелко дрожали. Страх и ненависть били через край, чувства рвались наружу изливаясь в непроизвольном сокращении мышц, выходили с мутным взглядом выцветших от усталости глаз, с резкими движениями непослушных пальцев, меняющих пустой магазин импульсного автомата.

Астафьев неуклюже отполз вбок, под защиту поваленного древесного ствола.

Та самая поляна… — внезапно понял он, разглядев знакомые зарубки. От свежих воспоминаний захотелось взвыть. Неужели всего пять дней назад они останавливались тут, чтобы сменить скафандры на боевую экипировку, — сильные, здоровые, полные решимости пойти до конца и победить…

Слезы катились по щекам. Парализованная нога зацепилась за ветку, и он вдруг не выдержал, — скрипнув зубами, достал термическую-гранату, сжал сенсор активации и хрипло выкрикнул:

— Уходи, Доминик!

Сзади послышался шорох, цепкие пальцы впились в плечо, над самым ухом раздалось частое прерывистое дыхание, и, вторя ему, сипло зачастил ИПК[3], срубая длинной очередью подкравшихся почти вплотную врагов.

Титановые шарики крошили хитин, рвали чуждую плоть, визгливо рикошетили, срубая ветки с мертвых деревьев черного леса…

— Бросай!

Астафьев почувствовал, как ИПК с дрожью выплюнул остаток боекомплекта и смолк.

Сейчас… Сейчас они встанут…

Замах получился слабым, продолговатый цилиндрический корпус гранаты пролетел с десяток метров и, стукнувшись о ствол дерева, отскочил назад.

Ван Хеллен навалился на Николая сверху, вжимая его лицом в хрусткое крошево из сломанных ветвей и похожих на кремниевые чешуйки листьев.

Впереди раздался приглушенный хлопок, и внезапно взъярилось белое, ослепительное пламя. Жар волной прокатился над самыми головами; Доминик ощутил, как изодранная куртка начинает съеживаться на спине, но ствол поваленного дерева все же укрыл их от близкого разрыва термической гранаты.

— Там скафандры… — Ван Хеллен изогнулся, освободив Николая. — Ползи!

Астафьев не смог ослушаться. В хриплом голосе Доминика клокотала нечеловеческая ярость, не оставляя места для «но», — это был приказ, и Николай, минуту назад готовый распрощаться с жизнью, подчинился, пополз, хватаясь руками за выпирающие, узловатые корни Чужих деревьев, подтягивая наполовину парализованное тело, пока не увидел зарубку, указывающую место, где они спрятали скафандры.

Сзади вновь ударил ИПК.

…

Ван Хеллен вытащил его.

Память Николая сохранила лишь смутные, полубредовые обрывки воспоминаний об их трудном пути через зону разгерметизированных отсеков до первого шлюза, за которым начинался человеческий сектор.

По-настоящему он пришел в себя спустя месяц, уже после ампутации ноги.

В обширном отсеке, громко именуемом «госпиталь», царствовала автоматика. Тишину помещения нарушали лишь вздохи работающих механизмов да тонкий писк контрольных сигналов, глаза неприятно резал стерилизующий ультрафиолет специальных ламп.

Раньше, до ранения, Николай никогда не заходил сюда — не было нужды, да и побаивался, и вот теперь он оказался в полном одиночестве, наедине с таинственными машинами, сохранившимися в разрушительных столкновениях прошлого.

После Внешней Атаки и единственно полномасштабного сражения людей и ксенобиан, которое привело к трагическим последствиям для обеих сторон, выжившие стали с недоверием относиться к уцелевшим машинам. Здесь возникал парадокс — жизнь без участия автоматики была попросту немыслима, но в то же время никто не следил за кибернетическими устройствами — их предпочитали воспринимать как данность, нечто сосуществующее параллельно…

И все же полностью проигнорировать компьютеры, связанные с системами жизнеобеспечения, не могли ни люди, ни ксенобиане…

…Он то проваливался в короткий сон, то вновь просыпался, быстро утомляясь от бодрствования, — такое состояние длилось долго, никто не заходил к нему, но иначе и не могло быть: медицинские отсеки пользовались дурной славой, здоровых людей автоматика попросту игнорировала, а раненые или больные либо вообще не возвращались отсюда, либо хранили молчание, не в силах объяснить, что с ними проделывали таинственные машины.

Невежество, утрата знаний порождали самые невероятные слухи, закономерным итогом которых стал устойчивый иррациональный страх, формирующий субъективные понятия.

…Однако шло время, а подсознательная тревога не оправдывалась. Раз за разом, выкарабкиваясь из пучин глубокого, граничащего с беспамятством сна, он чувствовал себя лучше. Периоды бодрствования становились все более продолжительными, прозрачная крышка, поначалу отгораживавшая его от внешнего мира, куда-то исчезла, но автоматика не прекратила манипуляций над травмированным организмом — незримые, но ощущаемые устройства массировали тело, сквозь тонкие трубочки постоянно подавались какие-то жидкости, Астафьев впервые не чувствовал возникающего время от времени голода, но это не радовало, а наоборот — пугало.

Он понемногу приходил в себя, возвращая утраченное восприятие реальности

Не имея возможности увидеть себя со стороны, Николай невольно прислушивался к ощущениям тела, особенно в моменты, когда начинали свою работу микромассажеры.

Левой ноги не было.

Понимание этого пришло внезапно, как страшное откровение. Она не онемела, ее отрезали. Мысль тут же начала угасать вместе с разумом, перед глазами появилась мутная пелена, и спустя мгновение он впал в глубокое забытье.

…Очнувшись от долгого, полного кошмарных сновидений сна, он не испытал повторного шока. Мысль о том, что он превратился в одноногого калеку, каким-то образом прижилась в рассудке, не причиняя острой душевной боли, — сон, словно губка, впитал мучительные переживания, частично примирив разум с ужасающим фактом.

Он попытался пошевелиться, но не смог Хотел вспомнить, что происходило с ним до ранения, однако память глубоко спрятала травматические впечатления, неохотно отдавая лишь смутные, размытые образы.

Что-то нивелировало его психику, не позволяя сосредоточиться на недавних событиях, возможно, таким образом на него воздействовали препараты, вводимые в кровь автоматической системой поддержания жизни, — во всяком случае, вместо стресса он ощущал отрешенность, покой… хотя в его положении подобная реакция выглядела неестественной.

Прошло и это.

Время постепенно утратило смысл, потеряло статус физической величины

Рассудок работал вяло. Он ощущал, как переборки с разными интервалами аритмично вибрировали, но далеко не сразу сообразил, что дрожь металлоконструкций передает отголоски долгого, то затухающего, то возобновляющегося с новой силой боя, который шел где-то рядом, на подступах к жилым секторам.

Возможно, ксеноморфы, вдохновленные победой в смежном секторе, решили окончательно расправиться с людьми

Астафьева не волновало даже это.

Он лежал, глядя на тусклые, изменчивые узоры индикационных сигналов, и думал, но не о потерянной ноге — его мысли сливались с огоньками автоматических систем, мерцали, пытаясь вжиться в их ритм, и разум, который не мог оставаться пустым, бездумным, постепенно начал абстрагироваться от реальности1 в рассудке возникали вопросы, над которыми Николай прежде никогда не задумывался.

Зачем я жил? — со странной отрешенностью спрашивал себя он — Ради чего мы рождаемся и умираем?

Наверное, ему следовало биться в бессильной истерике, понимая, что будущего нет, калека долго не протянет в тяжелых условиях повседневного существования, где каждый человек должен быть на что-то годен, приносить ощутимую пользу.

Значит, интуитивно он был прав, когда в отчаянии сжимал сенсор термической гранаты с решимостью подорвать себя и подбиравшихся ксеноморфов?