Андрей Ливадный - Восход Ганимеда Страница 33

«Ты кто, карьерист или патриот?» — внезапно всплыли в его памяти слова Колвина.

Патриот… Он хотел сделать как лучше, хотел, чтобы наука наконец достигла той высоты, когда обыкновенные ребята перестанут умирать среди политых кровью скал…

Его благими намерениями оказалась выстлана дорога в ад для целого взвода ничего не подозревающих бойцов…

Нет, этого нельзя допустить — в последний момент Барташов все же сумел сделать выбор между собственной совестью и интересами карьеры.

— Господин генерал-полковник… — вновь обратился он к командующему, но тот, к изумлению и досаде Николая Андреевича, лишь раздраженно отмахнулся от него, не отрывая глаз от экрана.

— Отстань, Барташов, ты уже ничего не можешь изменить! — не поворачивая головы, прошипел он. — Испытания состоятся, хочешь ты того или нет!..

Напряжение на площадке достигло своего апогея. Взгляды всех присутствующих были прикованы к экранам, и потому никто не обратил внимания на то, что майор Колышев отошел в сторону и, убедившись, что за ним никто не следит, вороватым движением достал из внутреннего кармана кителя трубку телефона сотовой связи.

…Взревев мотором, первый БТР выскочил на противоположный склон долины. Рощин видел, как из него выпрыгнули несколько фигур в полосатых халатах — они рассыпались в стороны, как стайка вспугнутых птиц, и, петляя, побежали к кромке воды.

— Горенко, скажи нашей девочке, пусть работает, — коротко приказал Рощин по рации. — Логвин, на исходную, — добавил он, опуская коммуникатор.

Передавать приказ не было никакой нужды. Лада ждала его, ее коммуникатор работал исправно, а все тело буквально превратилось в комок нервов и напряженных мышц.

Она видела БТР и фигуры в халатах, спрыгнувшие с его брони и стремящиеся теперь укрыться в прибрежных зарослях подле брода.

Мягкая, теплая резина оптического прицела облепила ее правый глаз — это патрубок окуляра, горячий от удушливой жары, присосался к коже, мгновенно укрупнив панораму прибрежных зарослей… Бегущие к воде фигурки внезапно выросли, будто подались к ней навстречу, и Лада вдруг поняла — все будет совсем не так, как на огневом рубеже полигона в Гагачьем.

У фанерных истуканов не было лиц… Сейчас же она видела их — потные, небритые, искаженные от тех усилий, что требовал бег по пересеченной местности с полной боевой выкладкой…

Она попыталась вспомнить ту войну, на которой ее фактически убили, вспомнить свою боль, ненависть, все, что ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ПРИСУЩЕ ЕЙ ПО ОТНОШЕНИЮ К ЭТИМ ЛЮДЯМ… но ничего не получилось. Она видела лишь искаженные человеческие лица, прыгающие в паутине снайперской оптики, — вместо ненависти была обреченная пустота, вместо воспоминаний, в возвращении которых убеждал ее Вадим Игоревич, из глубин подсознания вдруг начал накатываться странный, уже слышанный когда-то визг, так похожий на скрипящий звук заблокированных тормозов…

Она поняла — сейчас, сейчас ее ударит, нужно что-то делать, как-то защититься…

Палец Лады мягко потянул тугой курок…

Первая фигура моджахеда, уже почти достигшего спасительных кустов, вдруг дернулась, словно налетев на невидимую преграду, и безвольным кулем покатилась к воде, пачкая песок бившей из простреленной головы кровью…

Лада видела это, но уже не могла остановить машинального движения своих рук, и когда следующий «дух» влип в паутину прицельной сетки, ее палец вновь потянул тугую скобу…

Это было похоже на тягостное кровавое наваждение…

Именно в эти секунды, когда глаза застило кровавым туманом, а к горлу подкатил внезапный, неконтролируемый тошнотный спазм, она поняла, что никогда не убивала раньше. Никогда не была ни на какой войне, а главное — никогда уже не забудет этих кровавых брызг, что вылетели прямо ей в лицо, в оптику прицела, вслед за плавным движением курка…

Затвор винтовки выплюнул последнюю гильзу и щелкнул впустую.

Лада медленно опустила оружие, прислонила его к стене и села, не видя ничего вокруг, сжав пылающую голову ледяными ладонями, лишь чувствуя, как струится по спине между лопаток холодный липкий пот.

Выстрелы снайперской винтовки в знойной, предгрозовой тиши прозвучали, как щелчки пальцем по плотному листу картона.

БТР на противоположном берегу выбросил сизое облачко дыма и попятился, натужно царапая сухую, каменистую почву громадными литыми колесами. Его башня нервно дернулась, сначала в одну, затем в другую сторону, и спаренный с пушкой крупнокалиберный пулемет вдруг зашелся длинной оглушительной очередью, наугад осыпав пожухлый прибрежный кустарник свистящим на рикошете смертельным градом свинца.

Рощин, которого затянувшаяся пауза между приказом и первым выстрелом прикомандированного снайпера заставила изрядно психануть, дал знак ожидавшему команды сержанту, и тот молча, сноровисто пробежал по траншее к вынесенной чуть вперед огневой точке, к которой вел узкий ход сообщения.

Позиции взвода молчали, словно тут и не было никого, а выстрелы снайпера только пригрезились перепуганному механику-водителю БТРа.

В пулеметной ленте моджахеда оказались заряжены трассера, и кустарник по правому берегу вдруг вспыхнул, пожираемый злым, моментально загудевшим пламенем. В душный воздух, заволакивая переправу, взметнулись клубы дыма.

Сержант в этот момент уже плюхнулся на дно стрелковой ячейки и, подхватив заранее подготовленную к стрельбе ПТУР[2], повел плечом, ловя БТР в прицельную паутину.

Облако пыли, взметнувшееся от выстрела ракетной установки, клубясь, окутало окоп, словно в этом месте по иссохшей без дождя земле стеганули огромным прутом; на противоположном берегу сквозь дым от горящего кустарника злобно сверкнул огонь, и тут же накатил грохот…

Когда ветер на минуту разорвал завесу дыма, глазам Рощина предстал покосившийся на обочине проселка, весело полыхающий БТР.

Сержант уже сменил позицию и отряхивал пыль с колен, стоя у устья затянутого маскировочной сетью капонира.

Позиция взвода вновь молчала.

«Не время еще…» — подумал капитан, поднимая к глазам бинокль. Все еще только начиналось. Хотелось быть уверенным, что все это правильно и справедливо. Иначе смерть станет бессмысленной, а жизнь — отвратительной и кошмарной…

— Ну что, Николай Андреевич, поздравляю! — Командующий повернулся к Барташову, который курил поодаль, нервно уродуя зубами фильтр сигареты. — Пять выстрелов — пять трупов — это уже показатель! — Генерал-полковник вдруг остановился и подозрительно посмотрел на Барташова. — Э, брат, да на тебе лица нет! Перепсиховал, что ли?..

— Там танки… — нашел в себе силы ответить Барташов.

— Слушай, я не узнаю тебя, — покачал головой командующий. — Если твоя машина также снайперски справится с АРГом[3], то про эти танки можно забыть.

Барташов вскинул голову, хотел что-то ответить, но в этот миг у горизонта прозвучал далекий безобидный хлопок, и с поднебесья вдруг накатил заунывный, выворачивающий наизнанку все внутренности вой…

Те, кто носил погоны, побледнели, гражданские же, знающие о войне лишь по фильмам и кадрам хроники, просто почувствовали — что-то летит прямо на них и от этого «что-то» уже поздно бежать или искать укрытия…

Интуитивно они были правы.

— Ложись!!! — дико заорал Барташов, ничком падая на камни площадки наблюдения, но даже для него уже оказалось поздно — шестнадцать мин, выпущенных из высокоточной залповой установки, накрыли площадку, превратив ее в сплошное месиво из камней, разбитой аппаратуры и трупов…

— Эй, с тобой все нормально? Ты не ранена? — Голос сержанта Горенко долетал до сознания Лады словно сквозь толстый слой ваты.

Она заставила себя отнять от лица холодные, взмокшие ладони и подняла взгляд.

— Ты чего?! — озабоченно и даже испуганно спросил Горенко, опустившись на корточки перед Ладой. — Зацепило, что ли?

— Да нет… Все в порядке, — ответила она, машинально попытавшись улыбнуться, но губы лишь как-то странно, некрасиво искривились, и улыбка не вышла.

— Слушай, я серьезно, — не отставал сержант. — Сюда ведь не стреляли.

— Да нет… ничего… — Лада вдруг поняла, что не может объяснить ему своего состояния. Она не могла объяснить этого никому, даже самой себе, — что-то оборвалось у нее внутри, словно в голове рухнули возведенные там перегородки, и теперь из глубин подсознания хлынул поток каких-то наполовину стертых впечатлений, событий, которые она совершенно не могла вспомнить…

Руки дрожали.

Она убила. Убила впервые в своей жизни, и этот факт находился вне всяких сомнений.

Ладу трясло, и она никак не могла справиться с этой непроизвольной нервной дрожью. Она не могла объяснить своих чувств, не могла поделиться ими ни с кем.