Роберт Сойер - Золотое руно Страница 34

— Аарон! — разнёсся по ангару голос Кирстен Хоогенраад. Чёрт, я ведь проверял её телеметрию пять минут назад, она была отсюда в четырёхстах метрах! Надо было проверять чаще.

Аарон застучал чем-то изнутри по корпусу «Поллукса». Кирстен кинулась на звук. Она застыла, отрыв рот, при виде завалившегося на нос челнока в начале ряда себе подобных, стоящих прямо.

— Аарон?

Приглушённый голос:

— Кир-стен…

— О, доктор Хоогенраад, — быстро сказал я, добавив в свой голос нотки озабоченности. — Он возился с системой подачи топлива «Поллукса». Должно быть, случайно перерезал линию гидравлики, ведущую к переднему шасси.

Снова его голос, слабый и хриплый:

— Нет, это…

Клац! Клац! Убраны предохранительные стержни внешних ворот ангарной палубы. Кирстен не знала, что это за звук, но по ЭЭГ Аарона было понятно, что он его узнал. И замолк.

— Мне нужны погрузчики, сейчас же, — резко сказала Кирстен.

Диафрагмы проходов в грузовые трюмы разъехались, и из них выкатились четыре оранжевые машины. Они двигались в нескольких сантиметрах над полом благодаря розовому антигравитационному подбрюшью. Один из погрузчиков был тем самым, что гонял Диану по ангару шесть дней назад. Я поместил розовые зубцы погрузчиков под крылья «Поллукса» и начал приподнимать челнок. Мне пришлось поднять его выше его обычного положения, чтобы разглядеть под ним Аарона. Он скорчился в три погибели, на лице и правой руке кровь. Кирстен кинулась под челнок, к нему.

— Вытащи меня отсюда, — сказал он.

— Я попрошу принести носилки…

— Нет! Помоги мне выбраться!

Она осторожно взяла его за лодыжки и потянула. Аарон завопил от боли, когда правая рука ударилась об пол.

— Твоя рука…

— Потом. Нам нужно уйти из ангара.

— Я надеюсь, Аарон поправится, — сказал я.

— Мы ещё поговорим, компьютер, — сказал он, поднимаясь с помощью Кирстен на ноги. — Обо всём поговорим.

24

Забавно видеть мир таким, каким его видят люди. Во-первых, это так неинформативно. Цвета приглушены и ограничены узкой полоской спектра, которую они помпезно называют «видимым светом». Теплового излучения они, похоже, не видят вообще, звуки различают плохо. Я смотрю на квартиру Аарона на борту «Арго» и вижу замысловатые ультрафиолетовые узоры на лепестках цветов, вижу тусклое свечение спрятанных в стенах труб с горячей водой, слышу тихое бормотание кондиционера, пульсацию двигателей, шелест осенне-жёлтых волокон коврового покрытия, по которому идёт Аарон.

Аарон, похоже, ничего этого не воспринимает. Для него лепестки просто белые, стены — однородно бежевые. А шумы? У него имеется биологическое оборудование, способное их воспринимать, но он как будто бы использует своего рода фильтр входного сигнала, который не даёт им проникнуть в его сознание. Потрясающе.

Конечно, я не вижу его глазами. Я смотрю в его память, в узоры воспоминаний, сохранённые во взаимосвязях его нейронов. Иное, чем у меня, восприятие Аарона дезориентирует. Но ещё больше затрудняет работу его способность помнить я разной степенью ясности. Какие-то вещи он помнит в подробностях, другие же обобщены до неузнаваемости.

Взять хотя бы его квартиру. Когда я смотрю на неё через мои камеры, я вижу её совершенно ясно. Её размер шестнадцать метров девяносто семь сантиметров на двенадцать метров ноль сантиметров на два метра пятьдесят сантиметров, и она разделена на четыре комнаты. Но Аарон этого не знает. Он даже не знает, что отношение длины его квартиры к её ширине равняется квадратному корню из двух, и это, наверное, самое эстетичное, что можно в этой квартире найти, с учётом того, насколько он неряшлив.

Далее, для меня очевидно, что гостиная занимает половину всей квартиры; спальня — половину другой половины, а оставшаяся четверть разделена поровну между ванной и крошечным кабинетом.

Но Аарон не видит этих пропорций. Он думает, к примеру, что спальня, которую он делил с Дианой, крошечная, вызывающая клаустрофобию, словно западня. Он видел её примерно на треть меньшей, чем в реальности.

«Вы видите, но вы не наблюдаете», говорил Шерлок Холмс доктору Ватсону. Аарон совершенно точно не наблюдал. О, он помнит, что на стенах его квартиры висят какие-то изображения в рамках, но он даже не вспомнит, сколько их висит над диваном. В его памяти это пять разноцветных размытых прямоугольных пятен там, где в реальности висят шесть картин. А что касается изображённого на них: церковной чаши, оловянного чайного сервиза, замысловатых механических часов, двух различных стульев эпохи Людовика XIV и астролябии — предметов из оставшейся на Земле Дианиной коллекции древностей — то он их не помнит вообще, по крайней мере, в данном наборе воспоминаний.

Самым большим открытием стало то, каким он видит себя. Я удивился, когда обнаружил, что многие его воспоминания содержат его собственный образ, как будто бы видимый с некоторого расстояния. Я никогда не регистрирую ничего подобного своими камерами, и я вижу часть себя в своих воспоминаниях лишь в одном случае — когда поле зрение моих камер пересекается, и я могу буквально посмотреть себе в глаза. Но Аарон на самом деле видит себя, визуализирует своё лицо и тело.

Были ли то воспоминания о воспоминаниях? Сцены, которые он проигрывал в мозгу снова и снова, и каждое повторение, как аналоговая запись, добавляло новые ошибки, новую нечёткость, но также и новые догадки, новые выводы? Какая она странная, эта биологическая память. Подверженная ошибкам, зато редактируемая.

Субъективная.

То, каким он видит себя, лишь частично совпадает с реальностью. Во-первых, он видит себя наоборот, левая и правая стороны поменяны местами, песочного цвета волосы зачёсаны не на ту сторону. Я удивился, почему — и догадался: ведь обычно он видит лишь своё изображение в зеркале.

Он также видит свой нос непропорционально большим. Да, он немного больше среднестатистического, но вовсе не тот устрашающего вида шнобель, каким он ему кажется. Если размер носа так его беспокоит, интересно, почему он не сделал себе пластическую операцию? А, вот и ответ, скрытый в кружеве нейронных связей: пластическая хирургия в его представлении — блажь, это для кинозвёзд, извращенцев и… да, для восстановления лица, изуродованного каким-нибудь несчастьем.

Свою голову он видит большего размера, чем она есть, относительно его тела, а своё лицо считает непропорционально важной частью головы. Также он не осознает, насколько сгорбленная у него осанка.

Настолько же интересно, какой он видит Диану. Он видит её такой, какой она была два года назад. Он пребывает в неведении относительно сетки мелких морщинок, что начали появляться в уголках её глаз. Он так же представляет её с волосами, распущенными по плечам, хотя она уже почти год стригла их так, что они едва касались плеч. Означает ли это, что он перестал смотреть на неё, перестал по-настоящему видеть её? Невероятно: видеть, не видя. Что он чувствовал, глядя на неё с другого края комнаты? О чём думал? Считывание…

Ничто не продолжается вечно. Это самооправдание? Возможно. Или, может быть, это просто правда. Мои родители — то есть, приёмные родители — развелись, когда мне было двенадцать. Две трети всех браков распадаются. Да что там, четверть брачных контрактов с ограниченным сроком расторгается до истечения срока.

Я смотрю на Диану и вижу всё, чего я должен желать. Она красива и умна. Нет, сначала умна, а красива уже потом. Именно в таком порядке, свинья ты эдакая. Боже, неужели всё дело в этом? Гормоны взыграли? Если всё дело в сексе, то… то я не тот человека, каким, как я думал, я был. Диана симпатичная… красивая, чёрт подери. Но Кирстен, Кирстен — просто потрясающая. Такая фигура. И волосы. Словно шоколадный водопад, стекающий по её плечам, по спине. Каждый раз, как я её вижу, мне хочется протянуть руку и коснуться их, погладить их, обмотать вокруг члена, любить их, и её. Струящиеся локоны. Теперь я, наконец, понимаю, что означает эта фраза. Она означает Кирстен Хоогенраад.

А мозги? Диана — астрофизик! Она — одна едва ли не самая умная из всех женщин, да и вообще всех людей, что я когда-либо встречал. Она может говорить со знанием дела практически обо всём. О хороших книгах, которые я не читал. О великих произведениях искусства, которых я никогда не понимал. Об экзотических местах, в которых я никогда не бывал.

Я так хотел Диану всего восемнадцать месяцев назад. Я рисковал всем. Моя мать никогда не простит мне женитьбы на гойке, но к тому времени, когда мы вернёмся, она уже давно будет мертва. Она унесёт эту обиду, эту боль, что я причинил, с собой в могилу. И после этого я хочу бросить Диану?

Но восемнадцать месяцев назад — это невообразимо далёкое прошлое, и Земля сейчас невообразимо далеко. Что бы я сейчас ни делал, моя мать никогда об этом не узнает — а чего она не знает, то не может ей навредить.