Федор Метлицкий - Фаворский свет Страница 4

Мне нравился этот безответно добродушный писатель.

– Уже просмотрел! Я восхищён! – вскричал Олег тоном кота Бегемота и вытащил из папки голубую книжицу с тёплой надписью автора. – Какая чистота местной души! «Когда справляли новоселье, рыбаки, как водится, пустили в новый дом котёнка. А на дворе, в собачью конуру, поместили щенка с лисьей шубкой и мордочкой, по кличке Пулька, в курятник – петуха Петра. Все они прижились, значит, ко двору». – А стиль! – восторгался Олег. – Праведных отшельников.

Писатель смотрел на него добро, как на шалуна.

Моя Беатриче бедово бросила:

– А давайте споём! Затопи ты мне баньку по белому…

Взметнула мотив таким дурным голосом, что все стали хохотать.

Она не смутилась. Мы с Олегом разноголосо подхватили:

– Я от белого света отвык…

Она неожиданно оборвала, и голоса тоже сникли.

Снова выпили. Писатель добродушно рассказывал об уникальном крае. Его рыхлое лицо с седыми кустами бровей расплылось радостью. Я воображал, сколько дорог он обошёл, и каждую изобразил, хотя бы мысленно, – всю его жизнь сказочного Берендея.

Олег вторил цитатами из голубой книжки:

– «Григорий Калистратович заготавливал себе дрова в лесу, жена Любовь Ивановна поместила в клетку крольчиху Кралю. Пулька шагнул навстречу, но та шлёпнула его лапой и забилась в угол. Пётр захлопал крыльями». А ты, отец, до сих пор в осаде тоталитарного режима, уходишь в природу!

Я знал, что Олег проповедовал концептуализм.

Эльнара оживилась, стала рассказывать о своём предприятии.

– У нас все молодые, директор тоже молодой душой. Шумно, интересно.

– А сколько у вас в крае получают? – снисходительно спросил Олег.

– Двенадцать тыщ в среднем.

Олегу стало больно за аборигенов.

– Как на такие деньги можно прожить? Модернизируемся, а народ всё равно живёт в нищете! Как сто, тыщу лет назад!

Эльнара улыбнулась.

– А что нам! В регионах у всех такая зарплата. Здесь жить дешевле.

Писатель извиняющимся тоном сказал:

– В наших людях осталось духовное богатство! Вы почувствуйте – в каждом есть спокойствие силы, она не даёт падать духом в нищете. Весь край живет на подъёме.

Глаза Гурьянова остро блеснули в чёрной оправе очков.

– О чём вы говорите? Это раньше в нас была духовность. Люди были бескорыстны и благородны. Вспомните молодость – мы горели великими стройками. Чистым огнём! То был особый, удивительный мир, который умирает сейчас катастрофически. Для меня заменить его нечем, и моя боль никогда не смирится.

– Фальшивым огнём горели! – бодро сказал Олег. – Ты-то жил хорошо, делал карьеру. Несмотря на то, что отца посадили.

– Да, мой отец был репрессирован! Но это не отменяет великую идею! А что сейчас, мирно? Куда привели либералы?

О чём они? Я ощущал блаженство, как телёнок, и не нравилось возвращение к спорам из прошлой жизни.

– Не трожь либералов! – Олег угрожающе нацелил пластмассовую вилку на Гурьянова.

– Нет смыслов, нет веры. У либералов нет идеи.

– Смысл в том, чтобы жить. И хорошо жить. Без идеологий.

– Кому хорошо жить? И как жить? – горестно спросил Гурьянов, беззащитно оглядываясь. – Без веры, без цели?

Мне стало неловко перед гостями.

– Это они оттачивают искусство диалога. Ищут истину. И учтите – без мордобоя.

Директор примирительно сказал:

– Нужно работать по совести, без захватов чужого.

В спор робко встряла Эльнара.

– У нас в Черёмушках добрые люди, делятся последним, доверчивые, даже двери на замки не закрывают.

Что это за свободные Черёмушки, где нам предстоит поселиться?

Стало зябко у галдящего стола, уютно замкнутого в пьяных разговорах. Моя Беатриче решительно встала, восхитительно перелезла через меня и пошла прочь, к берегу. Я подождал, и почему-то поплёлся за ней по песку. Фигурка её казалась затерянной у розовой бездны воды, на фоне зари. В глазах её увидел тоску.

– Не люблю пустых разговоров, – не глядя, отрывисто бросила она.

– А мне здесь всё нравится. И вы.

– С чего бы? Вы презираете нас. Думаете, тупые? В Москву, в Москву? Блистать на подмостках?

Она зябко поёжилась, обняв плечи, хотелось прикрыть её.

– Я, наоборот, рвусь в провинцию. Я ведь провинциал.

– Дело не в месте.

– Да, дело не в месте. Мы никуда не ходим, и Кремль толком не видели.

– И мы на Волгу не ходим. Что там делать?

– А чего же вы хотите?

– Ха, ха. Так бы я тебе сказала!

Я бы сказал тебе, чего я хочу.

Помолчав, она продолжала:

– Вот, прочитала в одной книжке стихов, нашла на помойке: «Я болен болезнью дикаря, вокруг которого – небо и море. Как чистый лист, первозданно восходит заря, но племя стоит, затеряно в вечном просторе». Если хочешь знать – мы такие дикари.

И спохватилась:

– У нас всё проще. Здесь борьба за власть, за бюджетные деньги. Губернатор – миллионер, захватил лучшие природоохранные места.

Её инициативная группа боролась за возвращение санатория в низине с целебным воздухом, отнятой для коттеджей чиновничьей элиты. Так чуть не пристрелили. Мафия. Её искала милиция, самооборона в Черёмушках прятала.

– Мы тут как заноза. Наши программы не принимают. За протесты запросто могут посадить.

– А муж поддерживает?

Она споткнулась.

– И не было никакого мужа!

И продолжала:

– Уже появились новые настроения. Как перед грозой. Ничего не боятся, режут правду-матку в «ящике», и в газетах. Даже прилипалы вслух выражают недовольство. Я тоже воспрянула, продолжаю бесить начальство. Оно поняло, что могут сковырнуть, и мы стали опасными. Видели демонстрацию на форуме? Будет ещё веселее – многотысячная демонстрация. Говорят, ОМОНу отменили выходные.

– Разве это изменит что-то?

– Может, и не изменит. Просто уже надоело.

Возбуждал исходящий от неё лёгкий холодок опасности. Мне казались мелкими пустые выходы на демонстрации, хотя бодрит физическая опасность. И живой эфир на экране, с кусанием за икры власти, и отделённые временными промежутками страсти в печати. Как изрёк Конфуций: «Когда я участвую в тяжбе, я не лучше других. То, чего я стремлюсь достичь в первую очередь, так это вообще не принимать участие в тяжбах».

Мое равнодушное отношение к власти её как-то не злит, хотя ощущаю враждебную стену. Боюсь, что злю я. Может быть, власть мне безразлична из-за относительной самодостаточности? Самодостаточные и обеспеченные удивляются: чего это радикалы мутят! Из опасения, что могут устроить хаос, то есть отъём того, что накопили непосильным трудом.

Всё гораздо сложнее. Для меня олицетворённого зла нет. Оно – в отношениях, замороженной глухоте друг к другу, вызывающей злые ответы и действия. Эту проблему наскоками не решить. Разве можно изменить личность каждого в целой массе людей? Всегда найдётся сволочь, что украдёт, изнасилует, зарежет, бросит бомбу в метро. Но никто не знает – в результате какого-нибудь общественного потрясения может произойти чудо: люди заговорят стихами. Жизнь непредсказуема.

Я решился спросить.

– Ищу однокурсников, где-то здесь. Учились вместе, как одна семья. Может, знаете?

– Хотите сказать, девушку?

– И её тоже.

– Не, не знаю. Здесь, на нашей окраине, затеряться недолго. Поселилась тут одна, в Черёмушках.

У меня ёкнуло сердце. Она резко оборвала разговор.

– Ну, вот! Не дал побыть одной. Побежали!

За столом уже сворачивались.

Ехали в гостиницу в уютной темноте среди садов и белеющих домов за низкими декоративными штакетниками заборов.

– Наши Черёмушки! – оживилась Светлана. – Мы здесь живём, и нигде больше не хотим.

Гостиница в Черёмушках похожа на дворянскую усадьбу – дом с колоннами в парке. Приятный для глаза, по новому учению «видеоэкологии». Разобрали с Олегом вещи. В регистратуре встретили пьяную компанию с привычной терпеливо вежливой настороженностью. Светлана что-то сказала, и мы ввалились в номер, небольшой, с продуманными удобствами, до мелочей, с ванной, холодильником и телевизором.

Местные стеснялись, как в чужой квартире. Писатель и незаметный защитник лесов чинно сели на кровать, благожелательно глядя на галдящих молодых. Директор, со сноровкой бывалого таёжника, и Гурьянов распоряжались с принесённой едой и напитками. Все забыли о должностях и убеждениях, в празднике общения, пили из одной бутылки на брудершафт (в номере стаканов было всего два). Даже Гурьянову не было повода для спора.

Светлана включила плеер на животе – и пошла залихватски плясать. Олег поймал её за талию, пытаясь целовать загорелые плечи, неуловимые для поцелуев губы.

– You are women, I am man, – пел он. – Let’s kissing. Давай поцелуемся! Как соратники по борьбе!

Его наглость была мне противна. Я пригласил Эльнару, из ревности тоже пытался её обнять, слыша откровенный смех Светланы.

– Отойди, постылый! – отмахивалась она от Олега. – У нас так не принято.

И запела: