Руслан Шабельник - Пути Господни (СИ) Страница 41

«… пишу эти строки, не объясняя деяния – сделанного не воротишь, не растолковывая мысли – что хотел - сказал, и не в надежде на понимание – понимание подразумевает прощение, а мне не за что просить его. Во всяком случае, пока…»

Завитки букв ловко плели замысловатое кружево на канве бумаги. Складывались в слова, слова – в фразы.

Сюда, в дальние отсеки не долетали шумы жизни, жителей, лишь вечный гул корабля, почти родной, совсем незаметный там, нарушал одиночество полутемных переходов.

Здесь, в тусклом свете ламп, в компании гуляющего эха, создавалась иллюзия, что ты на необитаемом острове, один среди безбрежного моря звезд, один на один со звездами, а не на корабле, населенном тысячами индивидуумов.

Эммануил вернулся к письму. Перечитал. Для чего же он писал его? Словно самоубийца, в надежде оправдать поступок, либо оставить какой-либо след.

Аккуратно перегнул лист.

Его никто не видел, никто не последовал за ним. Возможно, люди все еще стоят на площади, раздумывая над последними словами. Еще не зная, не осознав, что они были последними.

Ковчег – большой корабль, здесь достаточно укромных уголков. В одном из них пряталась, похожая на гроб, креокамера.

Возможно, оправдывая схожесть, она станет таковой для него.

В таком случае – Эммануил надеялся – ее, их не отыщут, и холодная могила не станет местом поклонения и паломничества.

Сложенный листок он опустил в контейнер на боку креокамеры.

Быстро, словно боясь передумать, разоблачился.

Ладони непроизвольно обхватили плечи. Да, здесь, в неосвоенных секторах оказалось далеко не жарко.

Металлическая сетка пола заставляла топтаться на месте. Кляня проклятый холод, Эммануил выругался.

Смешно – через минуту он превратится в лед, возможно умрет, а его заботят холодные пятки.

Перепрыгивая с ноги на ногу, подгоняемый ознобом, а может, страшась отступления, забрался в камеру.

Ледяные пол и стены изголодавшимися кровососами кинулись тянуть из тела остатки тепла.

На сколько же поставить пробуждение? Лет на сто! Да, века должно вполне хватить.

Палец утопил кнопку.

Крышка камеры начала медленно опускаться.

***

«Они превращают Ковчег в рассадник разврата. Учитель, Учитель, глядя со звездного жилища, страдает. Любящее сердце обливается кровью, видя падение детей своих. Разве этому учил Всепрощающий! Разве ради этого мы покинули гнездилище порока – Землю!

Выбирай, с кем ты – отступниками и вольнодумцами, поправшими идеи, само имя Учителя, либо с истинными сынами и дочерьми Его!»

Опустился на колени техник, и увлажнились глаза, и протянул он дрожащие руки.

«С тобой, тобой, Пастырь. Ты – слово, и глаза, и дело Учителя на Ковчеге!»

Летопись Исхода

Глава 4. часть 1.

Выцветшая синева куртки Техника кощунственно выпячивалась на сером пепелище кровати.

Еще одна синева нарушала тлен серости. И синевой этой были глаза техника. Впервые за столько лет, Сонаролла разглядел их цвет. Цвет безоблачного неба. Неба, которое они уже никогда не увидят.

Под немигающим взглядом небесной синевы, Пастырю неожиданно сделалось неуютно.

- В данный момент… - предатель голос разлаженным органом неожиданно взлетел к высоким нотам.

Сонаролла откашлялся. Сапфиры глаз продолжали сверлить его.

- В данный момент… - заготовленная, написанная в муках и в еще больших муках выученная речь цеплялась зубами, драла острыми когтями, обогретым котенком не желая покидать уютное горло.

Речь, как и Сонаролла, испугалась небесно-бездонной голубизны глаз.

Она должна была взбираться на осыпающиеся остроги крутых гор, описывая ужасающее прошлое, пройтись по шаткому подвесному мосту настоящего, растечься кисельной рекой более чем светлого будущего, подняться густым туманом, заслоняющим вожделенную реку и, наконец, подойти, подплыть, подползти к главному.

Это была отличная речь, лучшая речь, бриллиант среди речей. Отзвуки ее будоражили бы нерушимые, как мир стены Ковчега, слова, подправленные учебниками, цитировались бы поколениями желающих блеснуть ученостью…

Всякой речи, как никому другому, свое место и время. Произнесенная в сочетании этих факторов, она остается веках, но та же речь, сказанная минутой позже, живет не дольше времени произнесения.

Серая каюта, голубые глаза – было место и время. Триумф речи, звездный час, минута славы…

Всего этого речь не хотела. Ей было уютно и тепло в шершавом горле. Ей было проще не вылезать.

Усилием воли Сонаролла попытался обуздать строптивицу, и речь неожиданно послушалась. Но по своему. Самый конец, суть покинула утробу горла, дабы изменить мир.

- Утилизатор… люк на Майдане… прощаясь с покинувшими нас, мы опускаем трупы в него…

Небеса глаз внимательно изучали каждое слово, давили всепонимающей синевой. Но речь уже осмелела.

- Если… живого человека… сильно мучиться?

Голубизна должна была налиться предгрозовой синевой, против ожидания, она осталась неизменна.

- Нет. Зачем вам?

- Все, что хотел услышать. Все что хотел.

***

Умер Адам Пушкин.Торжественная кремация состоится в воскресенье, после аутодафе.

Он шел.

Протискиваясь и толкаясь.

Обгоняя и дыша в спину.

Сам.

Отец привычно протянул ладонь. Движением головы Саша отказался.

Он сам.

Не пристало взрослому идти по коридору, держась за руку.

Он – взрослый!

Пару раз его толкнули.

Столько же – он.

Взрослый!

Лампы светили ярче обычного, серые одежды поражали обилием оттенков, пластиковые стены с кляксами заветов радовали яркостью красок.

Взрослый!

Сегодня – воскресенье - день казней. Сегодня отец Саши встал раньше обычного и сказал – он пойдет на казнь!

Казнь! Казнь!

Мать была против, но отец сказал – он, то есть Саша – уже взрослый. Должен стать мужчиной.

Взрослый! Взрослый!

Звуки подпрыгивали, кружили вокруг головы, шумели в ушах, складывались в песню, песню из повторяющихся слов.

Взрослый. Мужчина.

Саша представлял, как он придет сегодня к коровнику – месту обычного сбора – и на вопрос друзей: «Где был?», - небрежно ответит: «На казни».

Тимур обзавидуется – ведь он старше Саши на пол года, а ни разу не видел казни. А задавака Андрей умрет от зависти, вместе со своим отцом-техником.

Потом он начнет рассказывать, в подробностях, а они будут просить рассказать еще и еще, и так до следующей недели. Следующей казни, на которую он тоже пойдет, ведь он – взрослый!

Мужчина!

Множество людей, как и он, двигались в одном направлении – к Майдану.

Едва не сворачивая шею, до рези в глазах, Саша вглядывался в лица.

«Учитель, миленький, пожалуйста, пусть попадется хоть один, хоть какой-нибудь знакомый. Лучше Тимур с Андреем, но, если не они, можно и жадину Нолана, или Кэнона, на худой конец – малолетку Чипа! А, Учитель?»

Он свернул в широкий коридор. В конце – долгожданно распахнутые решетчатые ворота с парочкой скучающих армейцев. А за ними…

Различные на подходах, там, за воротами, непостижимым образом одежды, люди сливались в сплошную серую массу.

Саше внезапно сделалось страшно. И лампы светили здесь не так ярко.

Судорожно нащупав шершавую ладонь отца, он изо всех сил сжал ее своими ручонками.

Ему повезло. Широкие плечи отца прочистили путь почти к самой решетке.

Шеренга бойцов Армии Веры замерла перед ними. Протяни руку – дотронешься. Саша отчетливо видел каждую складку на отутюженной униформе, каждую дырочку, потертость на кожаных ремнях… кроме этого не видел ничего.

Отец все понял и взял сына на руки.

Не пристало взрослому, да еще – мужчине сидеть на руках отца… любопытство было превыше гордыни.

Старые знакомые – помост, люк Утилизатора. Сколько раз видел, сколько играл здесь… сегодня они наполнились особым смыслом… Александр почесал затылок, да, особым. Каким, пока неясно.

Когда он уже начал скучать, толпа загудела.

Оно! Началось!

На площадку начали выходить священники. Наряженные, как на праздник.

Хотя Саша и ждал этого, ждал с нетерпением, внезапно сделалось страшно. Более того, захотелось слезть с отца и спрятаться за широкую спину.

Мужчины так не поступают!

Они мужественно, не ерзая, сидят на руках. До конца!

- А-а-а! – взревела тысяча глоток.

Мало что понимающий Саша закричал вместе со всеми.

Человек.

Вслед за священниками, конвоиры вывели человека.

Человек споткнулся. Высокий расписной колпак сбился, обнажив синяки под глазами, ссадины, разбитые до ран губы.