Алексей Калугин - Синдром Лазаря Страница 5

За три дня до Пасхи я понял, что должен быть там, где умрет Назаретянин. Я должен взглянуть в его глаза перед смертью в тот момент, когда он наконец признает, что я был прав.

Ничего не говоря сестрам, я покинул Вифанию. Мне пришлось обмотать бинтами не только свое тело, но и лицо, поскольку вид мой сделался столь ужасен, что пугал встречных. Провизия мне была не нужна, а потому я взял с собой только мешок с холстами, которые собирался порвать на бинты, и два небольших кувшинчика с благовониями.

От Вифании до Иерусалима было рукой подать, но у меня путь занял почти полдня. Не пройдя и половины пути, я по неосторожности наступил на камень и упал. Закончилось это тем, что моя левая нога переломилась в коленном суставе. Мышцы и связки разорвались, и теперь кости соединяли только тоненькие волокна сухожилий. Чтобы продолжить путь, мне пришлось взять две длинные толстые палки и накрепко привязать их к ноге так, чтобы концами они упирались в землю. Теперь нога не гнулась в колене, и каждый шаг стоил мне огромных усилий, связанных с тем, чтобы удержать равновесие и снова не рухнуть на землю. Мимо меня проезжали повозки с людьми, спешившими в Иерусалим на празднование Пасхи, но никто из них даже и не подумал остановиться, чтобы посадить рядом с собой чудовищное существо, ковыляющее по обочине дороги, с трудом сохраняя равновесие, с руками, расставленными в стороны, и лицом, плотно обмотанным бинтами, так что оставалась только узенькая щелка для глаз, которых не было видно. Я их понимал, а потому и не осуждал. Но проклятия, которые я посылал Назаретянину, были ужасны. Если бы не мое отчаянное положение, я бы и сам, наверное, удивился, откуда во мне столько злобы и ненависти. Ведь я не собирался мстить Назаретянину. Я просто хотел, чтобы он наконец-то понял, что был не прав, считая возможной вечную жизнь, не облеченную в телесную форму. В конце концов, ошибаться может каждый, но только дурак не желает признавать собственных ошибок.

Я медленно тащился по обочине дороги под лучами палящего солнца, в пыли проезжающих мимо повозок, от которой нормальный человек давно бы уже зашелся в кашле. Но мне все это было безразлично. Тело оставалось для меня той точкой в пространстве, к которой был привязан мой разум, и для того, чтобы оказаться в нужном месте, я должен был заставлять эти жалкие останки двигаться.

Я шел очень медленно. Но поскольку ни жара, которая живым должна была казаться изнуряющей, ни дорожная пыль не мешали мне, у меня имелась возможность подумать о том, как изменился я после смерти. Кто я был прежде? Простой сельский житель, зарабатывающий на жизнь плетением корзин и прочим мелким ремеслом. После смерти я оставался все тем же Лазарем из Вифании, но при этом к моему сознанию добавилось что-то еще. Мне трудно выразить это ощущение словами. Казалось, я прожил не одну, а не меньше десятка жизней, сохранив всю мудрость, собранную в каждой из них. Разве мог бы прежний Лазарь на равных говорить с Назаретянином, который даже первосвященников ставил своими вопросами в тупик? Я же говорил как по писаному, не испытывая ни малейшего стеснения или замешательства. И при этом не просто повторял чьи-то слова, запавшие в память, – я высказывал собственные мысли и суждения, которых у прежнего Лазаря просто не могло быть. Кроме того, совсем недавно я открыл в себе удивительное свойство: в моей памяти всплывали образы того, что я никогда в жизни не видел. Это могли быть незнакомые мне лица людей или места, в которых я никогда не был. Меня это совершенно не пугало, только удивляло, и то не очень-то сильно. Я прекрасно понимал, что, прикоснувшись к Абсолютному Ничто, в котором помимо меня пребывали одновременно сознания миллионов и миллионов людей, чьи жизни оборвались прежде моей, я не мог остаться прежним. Я что-то перенял от них, они взяли у меня то, что было им интересно. А может, в момент пребывания в Небытии мы вообще были одним существом. Или единым разумом – так, наверное, будет точнее. Не знаю, доводилось ли кому прежде меня покидать Небытие, чтобы вернуться на землю в той или иной форме, сохранив при этом собственную индивидуальность, но то, что смерть одарила мой разум многими новыми свойствами и способностями, которыми я прежде не обладал, не подлежало никаким сомнениям. Более того, я был уверен, что при желании могу получать нужную мне информацию из любой точки Земного шара. Да, Земля, на которой мы живем, по форме похожа на шар, хотя кому-то, наверное, трудно в это поверить! Но пока я еще боялся пользоваться этими новыми для меня способностями. И, кроме того, в данный момент меня интересовал только один человек – Назаретянин. А о том, что сейчас он находится в Иерусалиме, мне было известно доподлинно.

В Иерусалим я вошел уже в сумерках. К тому времени мой хитон весь пропитался дорожной пылью, а местами на нем виднелись темно-коричневые пятна гнилой слизи, проступившей даже сквозь бинты. Должно быть, и смрад от меня исходил омерзительнейший. А довершала картину торчащая в сторону сломанная в колене нога, на которую я опирался, словно на деревяшку, что привязывает к культе одноногий.

Понимая, что в таком виде меня не пустят ни в одно мало-мальски приличное заведение, я направился к северной части города, где среди остовов домов, сгоревших во время пожара, случившегося с полгода назад, на ночь находили себе пристанище бездомные, нищие и прокаженные, днем промышляющие попрошайничеством на улицах Иерусалима.

Но даже прокаженные, рядом с которыми я попытался пристроиться, потому что не боялся заразиться их страшной болезнью, погнали меня прочь, настолько страшное зловоние источало мое полуразложившееся тело. А может быть, они сразу почувствовали во мне чужака – человека не от мира сего. Как бы там ни было, но стоило мне только пристроиться у полуобвалившейся стены, как в меня тотчас же полетели камни и нечистоты, сопровождаемые угрозами разобраться со мной по-серьезному, если я тотчас же не уберусь отсюда.

Спорить было бессмысленно – для меня уже не осталось места среди живых.

Чтобы подняться на ноги, я оперся рукой о стену и потерял при этом два пальца – большой и указательный. Выбравшись из развалин, я забрался на кучу мусора – единственное место, откуда меня никто не гнал. Мне не требовались ни сон, ни отдых, но, выйдя на улицы Иерусалима до восхода солнца, я рисковал попасть в руки римских солдат, в ночное время следящих за порядком в городе. Евреям не запрещалось выходить ночью на улицы, но мой вид был настолько ужасен и дик, что непременно привлек бы к себе внимание стражи, за чем последовало бы дознание с целю выяснить, кто я такой и что делаю в Иерусалиме.

Я лежал на куче гниющего мусора, сам похожий на сверток с разлагающимися останками человеческого тела, и смотрел в ночное небо, усыпанное мириадами звезд, каждая из которых являлась солнцем чужого мира, о которых людям на Земле пока еще ничего не было известно.

Я знал обо всем, что происходило сейчас с Назаретянином, как будто, незримый, находился рядом с ним. Он уже твердо решил, что должен испытать себя смертью, и более не собирался это откладывать. И все же ему было мучительно страшно. Должно быть, именно поэтому на вечере, которую устроили его ученики на берегу Кедрона, Назаретянин вытворял Бог знает что. Все началось с того, что он принялся мыть ноги своим ученикам, а затем стал уговаривать их, чтобы они еще раз помыли ноги друг другу. Потом он начал сыпать предсказаниями о своей близкой смерти и грядущем воскрешении. Ученики смотрели на него широко открытыми от удивления глазами. Даже они, знавшие Назаретянина лучше других и повидавшие его в различных ситуациях, никогда прежде не видели его столь взвинченным и нервным.

Наконец, не выдержав мучительного ожидания, Назаретянин подозвал к себе Иуду Искариота, якобы для того, чтобы угостить каким-то необычным соусом, и тихо, чтобы другие не слышали, велел ему отправляться к первосвященнику Каиафе и привести отряд воинов в Гефсиманский сад, расположенный на другом берегу Кедрона. На удивленный вопрос Иуды о том, для чего это нужно, он ответил, нервно дернув подбородком:

– Делай, что тебе сказано, да поскорее!

Бедный Иуда, не зная о том, что за судьба уготована ему самому, отправился выполнять приказание.

А Назаретянин, совершенно потеряв от страха голову, стал нести полнейшую околесицу, то обвиняя своих учеников в предательстве, то обещая им вечную жизнь. При этом он много пил, что, в общем-то, было для него нехарактерно. После очередной кружки красного виноградного вина он вдруг заявил ученикам, что они пьют вовсе не вино, а кровь его. А затем, заставив учеников сжевать по куску хлеба, Назаретянин сообщил им, что только что они съели его плоть.

Ученики уже и не знали, что думать. Молча переглядываясь между собой, они не решались перечить Учителю, но при этом явно начинали подозревать, что с ним не все в порядке.