Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник) Страница 5

Йосс плакала навзрыд, в голос, но недолго. Потом встала и пошла за садовой лопаткой. Вырыв могилку у стены, в солнечном месте, и взяв Тикули на руки, она вдруг испугалась: «Что же я делаю? Ведь он живой!» Но пес был мертв. Просто еще не остыл – пышный рыжий мех все еще хранил тепло. Йосс бережно завернула его в свой голубой шарф и уложила в ямку, ощущая сквозь ткань, как тело холодеет и застывает, словно деревянное. Потом она засыпала могилу землей, а сверху положила камень, отвалившийся от очага. Говорить она ничего не стала, лишь отчетливо представила себе, как где-то в мире ином Тикули бежит по цветущему лугу, устремляется вверх по солнечному лучу и тает в золотистом свете.

Йосс наполнила миску Губу, так и не показавшего носа домой, и снова пошла к Вождю. Стало холодно. Стебли тростника поседели, на лужах поблескивал тонкий ледок.

Абберкам уже сидел и чувствовал себя, судя по всему, лучше, но его еще немного лихорадило. Он хотел есть, и это тоже было добрым знаком. Когда Йосс принесла поднос с едой, он спросил:

– Как ваш любимец? Поправился?

– Нет, – ответила она и отвернулась. Ей пришлось собрать все силы, чтобы выговорить это слово: – Умер.

– Теперь он в руце Владыки, – хриплым звучным голосом сказал Абберкам, и Йосс снова увидела Тикули, бегущего по цветочному лугу, реального, живого, как сам солнечный свет.

– Да. – Она немного помолчала и добавила: – Спасибо.

Губы у нее дрожали, горло перехватило. Перед глазами неотступно маячило видение – небольшой голубой сверток. Ее голубой шарф. Ее… Хватит, надо чем-то себя занять, отвлечься. Йосс разожгла огонь в очаге и бессильно опустилась на лавку, лишь теперь осознав, как безумно она устала.

– До того как стать воином, Камье был простым пастухом, – сказал Абберкам, – а посему получил прозвище Повелитель скотов. И еще прозывался порой Оленьим пастырем, потому что, когда он приходил в дикий лес, все олени сбегались навстречу. И среди их доверчивых стад львы резвились, не трогая ланей. Ибо не было страха меж ними.

Он произнес эти слова так обыкновенно, так буднично, что Йосс не сразу узнала известные с детства строки из «Аркамье».

Она подбросила в огонь еще кусок торфа и снова застыла на краю лавки.

– Расскажите, откуда вы родом, Вождь Абберкам, – попросила она.

– С плантации Геббы.

– Это где-то на востоке?

Он кивнул.

– И как там?

Огонь в очаге стал гаснуть, и потянуло едким острым дымком. В комнату прокрались сумерки. Как тихо вокруг. По ночам здесь всегда стоит такая оглушающая тишина, что в первые месяцы после переезда из города Йосс просыпалась каждую ночь, не в силах привыкнуть к безмолвию, окружавшему со всех сторон.

– И как там? – повторила она почти шепотом. Как у большинства представителей их расы, его зрачки цвета индиго заполняли глаз почти целиком, и теперь, когда Абберкам обернулся, Йосс уловила в полумраке комнаты их отблеск.

– Шестьдесят лет назад, – начал он, – мы жили на плантации все вместе, в одном бараке. Женщины и маленькие дети рубили сахарный тростник и работали на мельнице, а мужчины и мальчики старше восьми лет – на руднике. Некоторых девочек тоже брали в шахту – они нужны были в узких забоях, куда взрослый человек не мог протиснуться. Я был слишком крупным с самого детства, поэтому меня послали на рудник уже в восемь.

– И как там?

– Темно. – Абберкам снова сверкнул глазами. – Оглядываясь назад, я все время поражаюсь, как мы вообще выживали в таких условиях. Воздух в шахте был черен от угольной пыли. Черный воздух, да. Свет наших слабеньких фонарей пробивался сквозь него не дальше чем на пять футов. Большинство забоев были затоплены, и приходилось работать по колено в воде. Однажды в одном из штреков загорелся пласт угля, и забой мгновенно заполнился удушливым дымом. Но мы продолжали там работать, потому что рядом проходила богатая жила. Фильтры и маски, которые нам выдали, помогали мало: мы дышали угарным дымом. Тогда-то я и испортил себе легкие. Это не берлот, а застарелая хворь. Люди умирали от удушья. Умерли все, кто там трудился. Сорока-сорокапятилетние здоровые мужчины. Хозяева шахты выплатили племени деньги за их смерть. Страховку. Премию за труп. Для кого-то из родственников это еще больше усугубило боль утраты.

– И как же вы выкарабкались?

– Моя мать. Она была дочерью деревенского старосты. Она учила меня. Учила религии и свободе.

Йосс вспомнила, что об этом он рассказывал и раньше в своих предвыборных речах. Это был его стандартный миф.

– Как она вас учила?

Абберкам помолчал, потом медленно, словно нехотя, ответил:

– Она учила меня Святому Слову. Она говорила: «Ты и твой брат – настоящие люди, слуги великого Камье, его воины, его львы. Только вы двое. Владыка Камье пришел к нам из Старого Мира, но принял наш мир как свой и, живя среди нас, сроднился с нами душой». Потому она и назвала меня Абберкам, что значит «Язык Владыки», а брата Домеркам – «Рука Владыки». Чтобы говорить лишь правду и сражаться за свободу.

И снова наступила тишина.

– А что стало с вашим братом? – наконец спросила Йосс.

– Его убили в Надами.

И снова тишина.

Надами был первым городом, в котором поднялась волна Освобождения, которая потом затопила весь Йеове. Рабы с окрестных плантаций и отпущенники плечом к плечу сражались с хозяевами и рабовладельцами. Если бы восстание не было стихийным и рабы успели договориться между собой, чтобы сообща ударить по корпорации, свобода пришла бы гораздо раньше и обошлась бы меньшей кровью. Но не было единого ядра, единого управляющего центра: мелкие вожди племен, главари дезертирских банд тешили свое самолюбие новообретенной властью, получив возможность грабить и делить освобожденные земли, а кое-кто не стыдился вступать в сговор с богатеями, надеясь набить себе карман. Понадобилось тридцать лет войны и разрухи, чтобы несметные полчища уэрелиан убрались с планеты и у жителей Йеове появился шанс беспрепятственно убивать друг друга.

– Вашему брату повезло, – вымолвила Йосс и искоса глянула на Вождя, чтобы проверить, как тот воспримет ее слова.

При свете догорающих углей его широкое смуглое лицо казалось почти умиротворенным. Густые седые непослушные пряди снова выбились из-под шнурка, который она ему повязала, чтобы волосы не лезли в глаза. Глядя на умирающее пламя, он тихо произнес:

– Он был моложе меня. Он был Энаром на Поле Пяти Армий.

«Ах вот как, а ты, выходит, ни много ни мало сам великий Камье?»

Йосс почувствовала, как снова тихо ожесточается и к ней возвращается привычный цинизм. Вот это эго! Но если заставить иронию замолчать, то, честно говоря, он мог вкладывать в эти слова совсем другой смысл. Энар поднял меч на брата своего старшего, намереваясь убить его и не дать ему стать Господином этого мира. А Камье сказал, что меч, поднятый на брата, сулит смерть лишь ему самому, ибо нет в жизни иной власти и свободы, кроме свободы отречения от жизни, надежд и чаяний. И Энар опустил меч и ушел в пустыню, промолвив на прощание лишь: «Брат, я – это ты». А Камье поднял его меч и вступил в бой с армией Разрушителя, без всякой надежды на победу.

Так кем же он был на самом деле, этот человек, сидевший рядом с Йосс? Этот огромный мужчина. Этот больной старик и мальчик из забоя, этот хвастун, вор и лжец, возомнивший, что может поганить языком святое имя Владыки.

– Что-то мы заболтались, – заметила Йосс, хотя уже пять минут никто не сказал ни слова.

Она налила Абберкаму чашку отвара и снова поставила чайник на огонь, чтобы сделать воздух в комнате более влажным. Вождь следил за ней все с тем же кротким выражением лица, почти со смущением.

– Я хотел только свободы, – произнес он. – Свободы для нас.

Его угрызения совести ее не касаются.

– Укрывайтесь теплее, – вот и все, что она ответила.

– Вы уже уходите?

– Если я останусь еще хоть ненадолго, окончательно стемнеет, и я не увижу мостков.

Но уже стемнело, и звезд на небе не оказалось. Было очень непривычно идти по мосткам на ощупь – взять фонарь Йосс не додумалась. По дороге она представила себе черный воздух, о котором рассказывал Абберкам, и ей показалось, что и ее со всех сторон обступает давящая, удушливая стена мрака, жадно пожирающая любой свет. Она думала о черном огромном, сильном теле Абберкама. О том, что за всю жизнь ей редко доводилось гулять по ночам. Когда она была ребенком, рабов на плантации Банни на ночь запирали. Женщины жили отдельно – на женской половине и никогда не выходили в одиночку. Став отпущенницей и переехав в город, она поступила в школу и вот там впервые ощутила вкус свободы. Но потом началась война, и показываться женщине на улице одной стало небезопасно. Полиция в рабочих кварталах отсутствовала. Там не было даже уличных фонарей. Банды хозяйничали как у себя дома. Да они и были дома. Даже днем, ради безопасности, приходилось держаться людных мест и все время быть начеку.