Пустой человек - Юрий Мори Страница 52

– Кто скажет, для чего он живет, выпущу отсюда. Конкретно для чего, без глупостей.

Один из братьев Орсоевых срывается с места. Они близнецы, одеваются одинаково, и не поймешь – кто именно. Шаг, больше похожий на прыжок, второй.

Бум. Бум. Щелчки перезарядки и звон гильз сливаются в один механический аккорд.

Еще одно тело на полу. И этого, кажется, наповал – не двигается. Второй брат всхлипывает. Громко, отчетливо, но не встает. Все-таки чем-то они отличаются. Смелостью.

– Мир праху, – равнодушно говорит Степка. Не поворачиваясь к нам спиной, тянет назад руку и нащупывает дверь. Закрывает ее. – Начинайте, времени мало.

– Коржов, ты дурак? – не выдерживает кто-то из девчонок. Не вижу кто, а поворачиваться стремно. Лучше так сидеть, как статуя. И не отсвечивать.

– Нет, – спокойно говорит Степка. – Не дурак. Говори, зачем живешь?

Тишина. Были бы мухи, мы бы их услышали. Но поздняя осень – не их время.

– А ты – для чего? – внезапно громко спрашивает Костик. – Двоих уже положил, тебе оно зачем? И броник напялил… Наверное, выжить хочешь?

Степка поворачивает голову в нашу сторону. Глаза блестят. Ну да, он же часто в очках ходит, а сейчас, наверное, линзы. Или упоролся чем-то.

– Тебе их жалко, Константин? – спрашивает Степка. Он покачивается, переступает с ноги на ногу. Но ружье держит цепко, умеючи. Ствол сейчас в нашу сторону. – Зря. Говно людишки. Да вы все – говно. Папины деньги, мамины связи. Уроды…

Он смачно плюет на пол. Теперь мне становится страшно. Почему-тоне от стрельбы, не от двух свежих покойников, даже не от нацеленного в нашу сторону оружия – именно от плевка на чистый пол. Причуды человеческой психологии, как сказала бы Марина.

– Я сам зарабатываю, – отвечает Костик. Кстати, не поспоришь – вечно в долгах, но – да. На свои живет.

– И что? Гордишься? – Степка злобно щерится. Улыбкой это назвать нельзя. – Такой же бесполезный урод, но за свой счет.

Я вижу, как зрачок ствола подпрыгивает. Потом уже глухой звук выстрела. И только затем рядом со мной что-то тяжело падает на пол. Что-то. Кто-то. Я боюсь даже смотреть на Костика. Я замер. Меня нет, меня нигде нет. Не было и не будет, лишь бы этому обсоску с ружьем не пришло в голову…

– Страшно, Александр?

Бля… Только не мне, господи, в которого я толком не верю, только бы не мне…

– Да… – скриплю я. Горло свело спазмом, я еле выдавливаю две эти буквы. Я физически их чувствую, как откуда-то изнутри комками выползают эти «д» и «а», вяжут рот, клочьями застревают между зубами. Меня рвет этим словом.

– Ну и зря, – насмешливо говорит Степка. – Знаешь, чувак, есть такая выдумка ученых. Сухая вода. Мелкие капли в негорючей оболочке. Ни напиться ей, ни даже намочить что–то. Вроде и вода, а толку никакого. Вот и ты такое же говнище. Но я тебя пощажу – иди. Маринке привет, ее не хочу расстраивать.

Меня начинает трясти. Сперва несильно, только руки, лежащие на столе, от кончиков пальцев и выше, выше. Потом свело спину, и я почувствовал, как трясется голова.

– Так я… Правда?

Степка кивает, внимательно глядя на остальных:

– Ментам скажи, что я один. И у меня с собой бомба, не советую штурмовать. Бегом давай, у меня еще дел куча! Сорок рыл…

Я встаю, стараясь не смотреть на развороченную голову Костика, на желтоватые с алым брызги на полу, на столе, на застывших спинах впереди. Я, наверное, тоже весь… В этом. Меня трясет еще сильнее, я с трудом подхватываю рюкзак со стола. Пальцы не гнутся, но я стараюсь. Прохожу мимо молчащих однокурсников, огибаю Степку, ожидая, что он в последний момент все-таки выстрелит, но нет. Он двигается чуть в сторону, пропуская меня к двери.

В воздухе остро пахнет стреляными гильзами – порох и горячий металл. Охотничья симфония.

Щелк. Щелк. Открыл и вышел.

В коридоре никого. Выстрелы были негромкие, наверное, никто ничего и не слышал. Или не понял. Я останавливаюсь у окна и упираюсь лбом в холодное стекло. Надо бежать, но я стою и бездумно смотрю во двор корпуса, на изломанные силуэты деревьев, уже голых, без листьев, на свинцовое небо.

Мне уже не страшно. Мне никак. Меня помиловали, хотя и не ради меня. Во мне самом смысла пока ноль. Или навсегда ноль. От меня зависит.

Бум. Щелк. Дзинь.

Кто-то еще. Точнее, кого-то еще. А я вот здесь, без причин и следствий. Некоторым дают сделать выбор, за других его делают чужие люди. Равнодушные. Спешащие за своими туманами и… за запахом тайги. Да.

Дзи-и-инь…

– Ты здесь спать останешься, Саня?

Костик смеется. Выходит у него это неприятно: все портят кривоватые желтые зубы, исправить которые вечно не хватает денег. Но он жив и весел.

Я резко вскидываю голову. Ведь так и спал, лбом в стол. Профессор аккуратно складывает давно выученные наизусть лекции в пузатый портфель. Клацает замками. Привычно оглаживает бороду. Вокруг обычная суета перемены – кто бежит курить на улицу, кто достает телефон проверить, что изменилось в мире за сорок минут вынужденного отсутствия. Подозреваю, что ничего. У Орсоевых – традиционная борьба на руках. Армрестлинг. Им, кроме качалки, мало что интересно. Да и бог с ними, если честно. Всегда раздражали, а теперь плевать.

Все живы. У всех есть какие-то цели, и не нам судить, велики они или ничтожны. Совсем не нам, тем более – за других.

– Спать? Нет… Здесь – нет.

Я смотрю ему в глаза:

– Слушай, Костик… Я вот жениться надумал. Будешь у меня свидетелем?

Неспящие

На маленькой кухне царит суета. Центр этого многорукого, с полотенцами, тарелками, вилками и половником урагана – как всегда мама. Она ждет в гости старых знакомых, тетю Алину и ее дочку Вику. Вика моя ровесница: нам обеим скоро исполнится двенадцать. Если сложить вместе, то двадцать четыре. Солидный возраст, но до маминого далеко.

И у нас почти три метра роста, опять же если объединить в длину. Такой монстр в потолок упрется почти как новогодняя елка. Согнув лохматую макушку.

Это даже хорошо, что каждая из нас – сама по себе. У нас в квартире и без того тесно.

– Мариночка? Порежь пока фрукты. – Многорукая богиня на мгновение замирает и улыбается. – Скоро придут.

Телевизор в углу мелькает картинками далекой нереальной жизни. Пальмы, белый песок, танцующие на фоне океана девушки. Там хорошо. Там не идет надоевший