Аластер Рейнольдс - Ковчег Спасения Страница 56

Он все еще находился на борту корвета, в кресле первого пилота. Пальцы прошлись по панели тактильного контроля, вызывая дисплеи. Экраны возникли вокруг, открываясь и зажигаясь подобно цветкам подсолнуха. Клавейн не настолько доверял кораблю, чтобы общаться с ним через имплантаты, так как Скейд могла установить блокирующие программы в систему управления. Пока на это не похоже, звездолет подчинялся беспрекословно, но незачем рисковать понапрасну.

Экраны-подсолнухи запестрели колонками показателей состояния и схематическими изображениями многочисленных корабельных подсистем, которые сменялись с безумной быстротой. Клавейну оставалось лишь наращивать скорость собственного восприятия, пока каскады образов не начали двигаться спокойнее — настолько, что символы стали легко опознаваться. Здесь были текущие технические показатели и отчеты о повреждениях, полученных во время старта — в общем, ничего угрожающего. На других отражались результаты анализа тактической ситуации в огромном объеме космического пространства. Клавейн изучал пиктограммы и комментарии, определяя местоположение кораблей Объединившихся и Демархистов, беспилотных аппаратов, блуждающих мин и крупных объектов в непосредственной близости от корвета. На расстоянии трех светочасов шло крупное сражение, но больше ничего не обнаружилось. Материнское Гнездо тоже не проявило никакой активности. Это не означало, что его действия не вызвали никакой реакции. Данные, которыми располагал Клавейн, были получены с пассивных датчиков и в ходе прослушивания коммуникационных сетей системы. Использовать активные сенсоры было рискованно: это означало открыть местонахождение корвета любому, кому взбредет в голову посмотреть в нужном направлении. Но пока все обошлось.

Клавейн улыбнулся, пожал плечами и сразу же вспомнил о сломанном ребре. Боль притупилась, так как перед сном он озаботился надеть «кирасу». «Кираса» создавала в местах повреждения слабые магнитные токи, ускоряя сращивание костных тканей. Но дискомфорт все еще ощущался, и это доказывало, что побег не был плодом воображения. Кроме того, на тыльной стороне ладони красовался пластырь в виде заплаты — лезвие пьезо-ножа лишь чудом не задело кость. Но эта рана была обработана и почти не болела.

Итак, он это сделал. Был момент, когда Клавейн, заново знакомясь с реальностью, заполняя туманную пустоту в голове, осмелился сделать одно предположение — что воспоминания недавних событий возникли только из серии беспокойных снов. От таких страдает каждый солдат, у которого сохранились хотя бы следы совести; каждый, кому довелось пережить достаточно войн и получить достаточно богатый опыт, чтобы знать: действия, которые кажутся правильными, со временем могут оказаться по сути своей ошибочными. Но он прошел через это, когда предал своих. Этот поступок был именно предательством, и чистота помыслов не имела значения. Скейд и Ремонтуа доверили ему важнейшие тайны, а он обманул их доверие.

На самом деле, Клавейну было некогда оценивать свое предательство по шкале дальновидности — разве что весьма поверхностно. Он увидел флот и понял его предназначение — и знал, что с этой секунды есть только одна возможность сбежать. Угнать корвет, причем именно в тот момент времени, когда это было сделано. Стоило протянуть, допустим, до возвращения в Материнское Гнездо — и Скейд, несомненно, обнаружила бы его намерения. Она уже что-то подозревала, но ей требовалось время, чтобы пробраться сквозь нетривиальную архитектуру его сознания с архаичными имплантатами и полузабытыми протоколами неврологического интерфейса. Скейд не должна была получить это время.

Он сделал это — хотя знал, что, возможно, больше никогда не увидит Фелку. Он не мог рассчитывать, что сохранит свободу — или хотя бы жизнь — после того, как началась следующая, самая трудная фаза побега. Если бы они успели увидеться напоследок! Нет, он даже не надеялся, что уговорит Фелку бежать вместе. А если бы и уговорил — как это осуществить? Но он позволил бы ей узнать о своих намерениях, не сомневаясь, что это останется тайной. И еще Клавейн знал, что она бы поняла, даже не согласившись, и не попыталась отговорить. И, может быть, ответила бы на вопрос, который у него так и не хватило смелости ей задать; вопрос, который возвращал во времена Гнезда Галианы и боев на Марсе — в то время, когда они впервые встретились. Может ли она быть его дочерью — вот что Клавейн хотел спросить. И знал, что она в состоянии ответить.

Теперь ему придется жить, так и не узнав правды, с мыслью о том, на что так и не осмелился. Честно говоря, за все прошедшие годы Клавейн не предпринял ни одной попытки. Но теперь ему предстоит навсегда стать изгнанником, и невозможность когда-либо узнать правду давила на него, как мрачный холодный камень.

Пожалуй, лучше научиться с этим жить.

Ему и раньше случалось изменять своим принципам. И он все равно выживал — и физически, и эмоционально. Конечно, он состарился, но не настолько одряхлел, чтобы оказаться не в состоянии проделать это снова. Обычная уловка — сосредоточиться на непреложных фактах: он еще жив и отделался минимальными ранениями. Возможно, ракеты уже летят следом за корветом… Нет, их не запустили — с момента побега прошло слишком много времени. Разве что корвет уже засекли пассивные сенсоры. Не исключено, что Ремонтуа задержал погоню, чтобы обеспечить ему фору. Не слишком большую, но он, по крайней мере, не расплывается по космосу облачком ионизированного газа. Клавейн удостоил эту мысль вялой улыбкой. Его все еще могут убить, но это хотя бы произойдет вдали от дома.

Клавейн поскреб бороду, чувствуя, как мускулы преодолевают перегрузку. Силовые установки корвета все еще работали на полной мощности. Трехкратное ускорение было неумолимым, как скалы, и ровным, как притяжение звезды. Каждую секунду корабль уничтожал крупинку антивещества величиной с бактерию, но на круглых ядрах реактивных масс и металлического водорода появились лишь незаметные царапины. Значит, корвет в состоянии добраться в любую точку системы максимум за десять дней. Можно даже увеличить скорость, но это приведет к перегрузке двигателей. Это был непреложный факт.

Еще один факт состоял в том, что у Клавейна был некий замысел.

Корвет оснащен новейшими толкающими двигателями-аннигиляторами. Демархисты не могут даже мечтать о чем-то подобном. Да, этим движкам было далеко до настоящих Двигателей Конджойнеров. Они бы не смогли разгонять миллионотонные звездолеты до субсветовой скорости, однако обладали одним значительным тактическим преимуществом: судно с таким двигателем невозможно обнаружить по излучению нейтрино. После того, как Клавейн отключил все обычные преобразователи, маленькое судно мог выдать только раскаленный язык релятивистских частиц, который вырывался из сопел. Но этот «хвост» — узкий, как клинок рапиры, — почти не рассеивается, а потому заметить его можно лишь в узком конусе и на небольшом расстоянии от кормы. Расширяясь, выброс одновременно слабеет, подобно пламени свечи. Лишь наблюдатель, который оказался очень близко к оси эмиссии, способен зафиксировать достаточное количество протонов, чтобы точно определить местоположение корвета. Стоит конусу отклониться на несколько градусов, и луч снова станет слишком рассеянным, чтоб выдать его.

Но отклонение луча означает изменение курса. Материнское Гнездо не ожидает, что он будет менять курс. Тем более — после того, как выйдет на минимальную временную траекторию к Эпсилону Эридана, а затем и к Йеллоустоуну, который движется по своей тесной, жаркой орбите вокруг этой звезды. На это потребуется не больше двенадцати дней. А куда ему деваться? Корвет не сможет достичь другой системы, он вряд ли дотянет даже до кометного ореола. Остальной мир Эпсилон Эридана, за исключением Йеллоустоуна, до сих пор под находится под номинальным контролем Демархистов. Контроль носит весьма условный характер, но эти параноики обстреляют корвет, даже если Клавейн заявит, что намерен предложить им секретную тактическую информацию. Клавейн все это знал. И еще до того, как воткнуть пьезо-нож в свою перчатку, разработал план — возможно, не самый элегантный в его карьере и вряд ли гарантирующий успех, но можно ли было придумать лучшее за несколько минут? Сейчас Клавейн пересмотрел эту идею, и ничего другого в голову не пришло.

Все, что ему требовалось — это немного веры.

«Я хочу знать, что со мной произошло».

Медики посмотрели на нее, затем переглянулись. Она почти чувствовала постоянный гул их мыслей — они потрескивали в воздухе, словно электрические разряды в ионизированном воздухе во время грозы.

Первый хирург излучал спокойствие и уверенность.

(Скейд…)

«Повторяю, я хочу знать, что со мной случилось».

(Ты жива. Ты перенесла ранение, но смогла выжить. Необходимо…)