Роберт Хайнлайн - Гражданин Галактики Страница 6

Торби стал полезнее для него, когда приобрел некоторое образование. Старик считал, что каждый обладает совершенной памятью, и упорно стоял на своем, доказывая это мальчику, несмотря на его недовольство.

– Да ну, папа, как я могу все запомнить? Я не успел даже посмотреть хорошенько.

– Я держал перед тобой страницу по крайней мере три секунды. Почему ты ее не прочел?

– Ну, ты даешь! Когда же?

– Я ведь прочел. И ты тоже можешь. Торби, ты видел на Площади жонглеров. Ты видел, как старый Микки стоит на голове и подкидывает в воздухе девять кинжалов, одновременно крутя ногами?

– Ага, конечно.

– Ты можешь такое проделать?

– Нет.

– Мог бы научиться?

– Ну… не знаю.

– Любой может научиться жонглировать… если будет много заниматься или если в него это вколотят кулаками. – Старик взял ложку, авторучку и нож и ловкими движениями начал подкидывать их в воздухе. Потом уронил ложку и остановился. – Я ведь только попробовал, для забавы. Умом тоже можно жонглировать… Этому тоже любой может научиться.

– Покажи, как ты это делаешь, пап!

– В другой раз, если будешь хорошо себя вести. А сейчас ты тренируешь глаза. Торби, умственное жонглирование изобрел и развил давным-давно один умный человек, доктор Реншоу с планеты Земля. Ты слыхал о Земле?

– Ага… конечно, я слыхал о ней.

– Мм-м… ты хочешь сказать, что не веришь в нее?

– Ну, я не знаю_. но весь этот вздор о замороженной воде, которая падает с неба, о людоедах ростом в десять футов, о башнях выше Президиума, да о человечках ростом с куклу, которые живут на деревьях, – не дурак же я, папа.

Бэзлим вздохнул – сколько раз он уже так вздыхал с тех пор, как обременил себя сыном.

– Тут сказки перемешиваются с действительностью. Когда-нибудь, когда ты научишься читать, я покажу тебе книги, которым можно верить.

– Но я уже умею читать.

– Тебе только так кажется. Торби, есть такая планета Земля, и она поистине странная и удивительная – ни на одну другую планету не похожа. Там жило много мудрецов, – при том, что дураки и негодяи были там в обычной пропорции, – и кое-какая их мудрость дошла до нас. Сэмюэль Реншоу был одним из таких мудрецов. Он доказал, что большинство людей проводит всю жизнь как бы в полусне; более того, он показал, как человек может проснуться и жить – видеть глазами, слышать ушами, пробовать все языком, думать головой, запоминать все, что он видел, слышал, пробовал и думал. – Старик выставил свой протез. – Это не делает меня калекой. Одним своим глазом я вижу больше, чем ты двумя. Я начинаю глохнуть… но я не так глух, как ты, потому что я запоминаю все, что слышу. Так кто из нас калека? Но ты, сынок, не останешься калекой, ведь я намерен переучить тебя по Реншоу, я вобью все это в твою глупую голову!

Когда Торби научился использовать свой ум, ему это понравилось; он с жадностью поглощал книги, и каждый вечер Бэзлим заставлял его гасить экран и ложиться спать. Сначала Торби видел мало пользы в том, чему заставлял его учиться старик, – например, языкам, которых Торби никогда не слыхал. Но это было нетрудно: ведь его мозг стал теперь подвижным и восприимчивым, и когда он обнаружил у старика пленки для чтения и прослушивания на этих «бесполезных» языках, то неожиданно понял, что знать эти языки стоит. Он полюбил историю и галактографию; его привычный мир, простиравшийся в физическом пространстве на световые годы, оказался на деле узким, точно загон для рабов. Торби стремился к новым горизонтам с восторгом младенца, исследующего собственный кулак.

В математике Торби не видел смысла, разве что в варварской ловкости счета денег. Но постепенно он узнал, что математика и не нуждается в применении – это игра вроде шахмат, но только более забавная.

Старик и сам иногда задумывался, для чего он все это делает. Он знал теперь, что мальчик даже способнее, чем он думал. Но справедливо ли это по отношению к нему? Не учит ли он его просто быть недовольным своей судьбой? Какие возможности имеет на Джаббале раб или нищий? Ноль, возведенный в степень, остается нулем.

– Торби,

– Да, пап. Сейчас, до главы дочитаю.

– После дочитаешь. Я хочу с тобой поговорить.

– Да, милорд. Слушаю, хозяин. Я готов, босс.

– И говори повежливей.

– Извини, папа. Что ты хотел сказать?

– Сынок, что ты будешь делать, когда я умру?

Торби был потрясен:

– Ты плохо себя чувствуешь, папа?

– Нет. Надеюсь, я проживу еще долго. С другой стороны, я могу не проснуться завтра. В моем возрасте нельзя загадывать далеко. Если я умру, что ты будешь делать? Сохранишь за собой мое место на Площади? – Торби не ответил, и Бэзлим продолжал: – Ты не сможешь, и мы оба это знаем. Ты уже такой большой, что не можешь убедительно лгать. Тебе не подают, как подавали, когда ты был маленьким,

Торби медленно произнес:

– Я не хочу быть тебе обузой, папа.

– Разве я жаловался?

– Нет. – Торби колебался. – Я думал об этом… немного. Пап, ты мог бы послать меня работать на какую-нибудь фабрику.

Старик сердито отмахнулся:

– Это не ответ. Нет, сынок, я хочу тебя отослать.

– Папа! Ты обещал, что не отошлешь.

– Я ничего не обещал.

– Но я не хочу быть свободным, папа. Если ты меня освободишь, я все равно от тебя не уйду.

– Да я не об этом. Торби долго молчал.

– Ты что, папа, собираешься меня продать?

– Не совсем. Ну… и да, и нет.

Лицо Торби застыло безо всякого выражения. Наконец он спокойно сказал:

– Так или иначе, мне понятно, о чем ты… и я, наверно, не имею права брыкаться. Это твое право, и ты был лучшим… хозяином, который мною владел!

– Я тебе не хозяин!

– В бумагах так сказано. Да еще номер на моей ноге…

– Не говори так! Никогда не говори так!

– Рабу лучше говорить так – или молчать.

– Тогда, во имя неба, помолчи! Слушай, сынок, дай мне объяснить. Тебе тут ничего не светит, и мы оба это знаем. Если я умру, не освободив тебя, тебя вернут Саргону…

– Им еще придется поймать меня!

– Поймают. Но и вольная ничего не решает. Какие гильдии открыты для освобожденных рабов? Нищенская, да, – но когда ты вырастешь, тебе придется выбить оба глаза, чтобы преуспеть в этом ремесле. Большинство вольноотпущенников работают на своего прежнего хозяина, как ты знаешь, потому что свободнорожденные имеют плохие сборы. Они злятся на бывшего раба, они не станут с ним работать.

– Не беспокойся, папа. Я проживу.

– Я беспокоюсь. Теперь послушай. Я хочу устроить так, чтобы продать тебя моему знакомому, который увезет тебя с этой планеты. И не на корабле работорговцев, а на обычном корабле. Но вместо того чтобы отправить тебя туда, куда указывает накладная, мы тебя…

– Нет.

– Придержи язык. Тебя высадят на планете, где рабство запрещено законом. Не могу сказать тебе на какой, потому что не знаю точного расписания полетов, и на каком корабле, тоже не знаю. Детали мы еще продумаем. Но ты можешь отправиться в любое свободное общество. – Бэзлим замолчал, чтобы еще раз обдумать дело, о котором размышлял много раз. Не послать ли парня на свою родную планету? Нет, это не только трудно осуществить, но там вовсе не место для зеленого иммигранта… Отправить мальчишку на любую пограничную планету, где человеку достаточно острого ума и готовности работать; в пределах Девяти Миров имелось несколько таких планет, расположенных так, что с ними можно было торговать. Ему страшно хотелось узнать, где находится родной мир мальчика. Возможно, у него там родственники, люди, которые ему помогут. Черт возьми, должен же существовать какой-то метод опознания по всей Галактике! Бэзлим продолжал:

– Больше я ничего не могу сделать. Тебе придется вести жизнь раба с момента продажи и до тех пор, пока ты не уедешь. Но что значат несколько недель, если есть шанс…

– Нет!

– Не будь дурачком, сынок.

– Может, я такой и есть. Но я этого не сделаю. Я остаюсь.

– Ах так? Сынок… я должен тебе напомнить… но ты меня не остановишь.

– Да ну?

– Как ты дал понять, есть бумага, по которой я все могу.

– Да ну?

– Иди спать, сынок.

Бэзлим не спал. Часа через два после того, как они выключили свет, он услышал, как Торби поспешно встал. Он следил за каждым движением мальчишки, напряженно прислушиваясь. Торби оделся (натянуть его лохмотья было несложно), вышел в соседнюю комнату, ощупью нашел кусок хлеба, жадно выпил воды и вышел. Миску он не взял: он не подходил к полке, где она стояла.

После того как он ушел, Бэзлим повернулся на другой бок и попытался заснуть, но щемящая боль мешала ему. Ему и в голову не пришло произнести слово, которое остановило бы мальчика: он обладал достаточным чувством собственного достоинства, чтобы уважать решение другого человека.