Пустой человек - Юрий Мори Страница 68

Странник даже не встал. Поправил автомат рукой, глянув на фреску, но больше не волновался. Бред – он и есть бред. От голода люди вон видят невесть что, а слова…

Что ему слова?

Про хлеб хорошо сказано было. Вот как раз хлеб он съел еще позавчера, сейчас бы еще лепешку. Но ведь нет. Только бутылка – пластиковая, мутная, с поцарапанной за годы крышкой. А внутри – совсем уж непрозрачное – что-то со спиртом. Сейчас накатить под картошку, костер пошевелить, да и спать. Избавляясь от лукавого.

– Чушь это все! – сказал темноте Акэм. – Нет никого на земле. Нет никого на небе. Сдохло все, разложилось и воняет.

Никто ему не ответил, но он и не ждал. Беседы с голодными галлюцинациями – не его профиль. Догнать бы ребят, если они выжили, собрать банду заново, это вот – дело. А что чудится невесть что, так это пройдет.

Он отхлебнул из бутылки, морщась от ядреного духа пойла, выдохнул. На вкус то еще дерьмище, из чего только рогатые гнали такую дрянь.

Картошка, считай, готова. Пора выкатывать из углей, остужать, перекидывая из руки в руку, да есть, не обращая внимания на прилипшие к обгорелой кожуре угольки. Так даже вкуснее.

Голова после выпивки закружилась. Поплыло все в глазах, на голодный-то желудок. Кишки перестало резать, на них будто кипятком плеснули. Зато внутри потеплело.

– Скажи, а ты вообще есть? – спросил Акэм у фрески. – Если есть, почему не спас народы свои? Я понимаю, грешники, разврат и падение нравов, но так, – он обвел рукой разрушенную изгаженную церковь, – так лучше? Тебе же здесь молились…

Тишина. Густая, как вылитые в ночь чернила, она вползала в уши, заполняла усталую голову.

Догнать бы ребят. Догнать. Серого, Мушкетера, близнецов опять же, Витьку с Ванькой. Даже Косого сейчас был бы рад видеть, хоть и сволочь он. Все равно они вместе – банда. А по одному так, ублюдки без дома и совести. Не стоило в Воронеж соваться, раньше по деревням промышляли, и дальше так же надо. Если выжить удастся. Викинги ребята злые, а ну как идут по пятам? Может, пока он картошку жрет, стоят у входа, посмеиваются.

Ждут его, дуралея, пока он отлить не выйдет. А он тогда здесь, в уголочке, подальше от лежбища. Небось, вонять сильнее не будет, и так все засрано.

Поглядывая на фреску, окончательно ушедшую во тьму, Акэм встал у стены, не глядя расстегнул штаны, и смотрел через плечо, пока на ободранных кирпичах росло темное пятно. Да нет никого. Ни за стенами, ни у входа. Чудится ему.

– Я же говорю вам: любите врагов ваших и молитесь за тех, кто гонит вас, – тихо сказал голос. Сейчас он почему-то казался женским.

– Непременно, – откликнулся странник. – Помолимся. Еще выпьем и всех вспомним, поименно. Чтоб червям жрать было удобнее.

Он вернулся на место и сел, бездумно глядя в костер. Огонь играл линиями, завитками, всполохами и мерцанием, как сумасшедший художник. Выращивал и убивал неземные цветы, показывал, что было, есть и будет. И убаюкивал, не без этого.

Сквозь пламя, сотканное его мимолетными жгучими видениями, проступило лицо. Не то, что на фреске, обычное. Человеческое.

– Молиться ты, значит, не хочешь… – шевеля губами, подытожил гость. – Ну что ж. Твое право, я только за. Могу тебе рассказать, что дальше будет.

Вот и голос уже нормальный, мужской, и фразы без этих загонов, как прежде.

– А что… И расскажи, – сонно ответил Акэм.

Картошка съедена, пойло из старательно спрятанной обратно в рюкзак бутылки выпито. Можно и сны посмотреть.

– Для начала ты умрешь, Акэм.

– Ничего нового. Все там будем, – ответил бандит и широко зевнул, сам немного испугавшись: зевают ли во сне или нет. – А от чего помру-то?

– Распнут тебя, человек.

– Раз пнут, два пнут… – уже сваливаясь в сон, хмыкнул Акэм. – И отпустят. У нас чаще ножом. Фигня это все…

– …не бывает такого! – закончил он и взвыл от боли.

Гвозди в запястьях – это очень больно. Неимоверно. Перед этой мукой отступают пробитые такими же – длинными, грубой ковки – гвоздями ноги, стянутые веревкой вместе. Опухшие и черные. Поселившаяся в них боль уже стекла вниз, впиталась в дерево креста, растворилась в нем, оставив только немое эхо близкой смерти.

– Чего не бывает? – лениво задрал голову стражник.

Ему, в шлеме и кожаных доспехах с блестящими нашлепками бронзы, было жарко. Еще и копье держать приходится. Жарко и лениво, но декан поставил – стой на посту. Хоть в обморок падай, но с места не сойдешь. Одно развлечение – эти вот двое. Лохматый спокойно висит, никакого беспокойства, а этот – лысый, странного облика, будто из северных варваров – очнулся. Спорит с кем-то, убогий.

Стражник удобнее перехватил копье, оперся. Пусть расскажет чего-нибудь, все развлечение. До боев гладиаторов далеко, сам Рим отсюда, из дикой жаркой страны кажется мифом и сказкой. Скучно. И солнце печет, во имя Юпитера, как же оно здесь жарит…

– Такого… Не бывает, – с трудом шевеля распухшим языком, не желавшим вмещаться в рот, пробормотал Акэм.

Глаза болели от света. Руки, разведенные в стороны и приколоченные к кресту, казались двумя раскаленными палками. Проще было сказать, что не болело. Подумав, он понял, что только ноги. Им уже конец. Даже если снять его и положить на землю прямо сейчас, дать лекарства и облить восхитительной ледяной водой.

– Больно? Ну, а как ты хотел… – вдруг спросил тот, что на соседнем кресте. – Мы отвечаем за свои дела. За свои мысли. За желания, Акэм.

Странник с трудом повернул голову, цепляясь бритым затылком за плохо оструганное дерево. С ним говорил тот, что с фрески. Пусть в профиль – высокий лоб, нос крючком и мягкий безвольный подбородок – Акэм его узнал сразу. Правда, теперь у человека с портрета было тело, все в крови из-за узких порезов – копьем, что ли так… Волосы свалялись, висели грязными прядями, бородка клочьями, а под одним из лучистых глаз темнел синяк. Второго глаза Акэм со своего креста не видел.

– Ты кто?

– Человек. А ты кого еще ожидал увидеть на кресте? Бог бы раньше явил свою силу. Ведь кто сильнее – тот и…

–…прав. Ага. Это я помню. Батя так и говорил.

Разговаривать не хотелось. Даже с богом. Хотелось тихо сдохнуть, чем быстрее, тем лучше. Стражник внизу подпрыгнул, постучал колодками