Алексей Иванов - Победитель Хвостика Страница 7

еще невесть чего до черта...           

— Пошла, пошла суета!..— радостно вопит Тань­ка. — Давай второй раз, третий!..

И я лечу во второй раз, исторгая новые потоки дребедени, и третий, выбрасывая остатки.

— Теперь наоборот, меняйтесь местами, олухи!..— не утихает Танька.

Я лихорадочно перехватываю раму из рук Сви­ньи, а Свинья отскакивает, примеривается и броса­ется на меня. Удар едва не сносит меня, а Свинья, треснувшись о стекло, шлепается рядом. По другую сторону рамы из нее вылетает какой-то человечек и катится по траве.

— Все!.. — отчаянно восклицает Танька, и в тот же миг тучи закрывают луну.

Сумрак и тишина.

Подождав, пока рассеются фиолетовые круги в глазах, я осторожно кладу оконную раму на пень. Свинья медленно садится и трет темечко. Танька подходит к нам. И тут мы слышим стон.

Чуть поодаль в ромашках лежит маленький человечек. Он кудрявый, с длинными носом и бакенбардами. Он открывает свои черные, быстрые глаза, и мы цепенеем. Перед нами находится великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Злобные недоумки

Было воскресенье, на работу никто не пошел, и Маза спал до полудня. Сумасшедшее древнее солнце оку­тало землю облаком невесомого огня, и планета каза­лась вплавленной в солнечный протуберанец, как муха в янтарь. Загар полз по сосновым стволам, словно ру­мянец по пирогам в духовке. Река приникла к берегам и изредка трепыхалась. Луга расползлись. Пес Кондей лежал у ворот, высунув язык на полметра.

Маза проснулся помятым и потоптанным, с мутью в глазах, с кирпичом в животе. Челюсти оне­мели, ноги гудели от комариных укусов, тело покры­лось мылким потом. Рядом в таком же состоянии ле­жал Барабанов. Еще в комнате находился Николай Марков, который пил холодный чай и читал газету с помидорными пятнами. На солнцепеке за окном за­горали Пузан с Внуковым, и Ричард, умостившись на чурбаке, что-то писал.

- Свинья, Николай... — позвал Маза. — Вы обе­щали меня сегодня за земляникой сводить... Слово-то держать надо...

- А кто это не держит слова? — строго спросил Николай.

- Ты, к примеру...

—  Я? Почему это я?

—  Ты. Потому это ты.

—  Тогда вставайте, — сразу заявил Николай. — Решили — так идем. Эй, Свинья, чего разлегся?..

—  Ой, да потом сходим!..— запаниковал Свинья. — Кто тогда будет жуков из эфира доставать? Алек­сандр Серге...— Тут он осекся.

—  Дам в дыню.

—  Ладно-ладно, — проворчал Свинья. — Раскомандовались... Вот стану профессором, все плакать будете... А то давай человека-то прямо из постель­ки... Ричарда зовите... И этих...

Услышав окрик, Пузан и Внуков направились к ломику, а Ричард подумал, не нанесли ли ему оскорб­ления этим предложением, и встал немного погодя.

—        Орать-то зачем?.. — пробурчал он, входя в комнату. — Я тут, кстати, рассказ новый написал... Давайте я прочитаю, а потом мы двинемся...

Подумал я и решил комод приобрести, куда все складу, а на нем все поставлю, благо что ничего нет.

Дело, размышляю, малохлопотное и быстрое.

Получаю зарплату и мирно иду в мебельный, где трудящиеся комодами и прочей добротностью обзаво­дятся.

Покупаю, а грузчиков, говорят, нет. Ну, сам попер, а живу от этих хамлов далече. Вначале волоком, а потом таранить стал. Хотел в трамвай сунуться, но кондукторша ящик из моего приобретения выхватила и на голову мне напялила.

— Будьте добры, — закричал я, — снимите это об­разование, а то я могу комод выронить по принципу невозможности вести обзор!

На что меня обозвали и выпихали из трамвая.

Своею силой довлек я гнусный комодище, взопрел весь, пока заволок его в свою комнатушку. Отдышался и решил внутрь взгляд бросить. Открыл самый боль­шой ящик и засовал туда голову для осмотра, когда же обратно хотел извлечь ее, то не получилось.

Заревел я диким голосом, но никого не было. Попла­кал я, поплакал да и уснул в комоде. На счастье свое, дверь не успел запереть, утром почтальон пришел, по­звал слесаря, он и развалил, сволочь, весь комод.

Остался от покупки один нижний ящик, и тот с сучковатым дном. Так я еще и от него бед натерпелся.

Насыпал я в него земли и горох высадил. Горох со­зрел, понабежали мыши и смолотили горох, а за ком­панию и сервант, только что мною купленный.

Вот оно, наше-то коммунальное ротозейство к че­му приводит!

Конец рассказа Ричарда «Комод»

Тем временем у Пузана попросили кружку для земляники.

—   Безнравственно просить кружку у человека, которого ты в душе ненавидишь, — сказал Витька Барабанову.

- Что ж такое-то, беда!.. — запричитал Сви­нья. — Если быть до предела откровенным перед са­мим собой, то без обиняков и экивоков можно сме­ло заявить, что это не я, а Николай Марков кружку просил!

- Вот ему и дам, а тебе, свинье, нет, — ответил Витька.

- Ты, Витька, ктырь, — сообщил ему Свинья.

Собравшись, они вышли из домика и пошагали к воротам. У ворот на табуретке сидел Тимофей Улыбка.

— Куси их, Кондей, — улыбаясь, пихнул он ногой Кондея.

Маза быстро перекочевал в хвост процессии.

—  За что же это нас кусать-то!.. — возмутился Свинья, проходя в ворота. — Идут люди, прилич­ные, интеллигентные, научные работники, не тро­гают никого, и вдруг собака огромная — мчится, лает!..

—  А не ходите мимо без колбасы, — пояснил Ти­мофей.

Долина, куда они спускались с холма, была подер­нула маревом. В высокой траве отчаянно стррр-тррр-трррекотали хортобионты. За желтым валом плотины раскаленным жидким серебром пылал водохран. В бешено-голубом небе изредка проносилась птица и медленно плыл тяжелый облачный дредноут. Они плавно погрузились в запах разогретого ас­фальта, горячей пыли и изнуренных зноем трав. Они разделись и разулись, и каждый их шаг отпечатывался на тысячу лет.

- Я еще одно стихотворение написал, — сооб­щил Внуков.— Вот послушайте.

Многоголосый шепот твоих волос,Многоволосый ливень взлетевших гроз,Дождь на Земле из разноцветных полос,Жизнь на Земле рвется сквозь жизнь твоих волос.Маза вспомнил Хвостика, вспомнил свой роман и опечалился.Многолучистый веер твоих ресниц,Многоресничный ветер любимых лиц,Солнечный свет весь из танцующих спиц,Светила небес сияют на спицах твоих ресниц.

- Если бы ты, Ричард... — начал было Витька, но Ричард с грустью перебил его:

—   Прежде чем что-нибудь сказать, Витька, поду­май, интересно ли это окружающим.

Витька помолчал, тяжело дыша, и ответил:

— Я Свинью больше не буду замечать, потому что он меня в душе ненавидит, и тебя, Ричард, не буду.

Ричард споткнулся, тоскливо махнул рукой, скис и спрятал глаза.

Они шли по гребню плотины и смотрели в глуби­ну речной поймы, в эту даль, синюю и нереальную. Они видели пространства лугов и холмы, поросшие лесом, блистающий извив речки, съежившуюся био­станцию и уж совсем крошечную спичку водонапорки далекого города Лучегорска.

— Видишь вон там на склоне щелповник? — не­громко спросил Мазу Николай Марков.

— Какой щелповник? — не понял Маза.

Николай оглянулся на недоумков и коротко от­ветил:

— Потом.

После плотины тропа уходила в лес, который и славился земляникой. Вскоре Пузан, Свинья и Внуков исчезли в разлапистых папоротниках, и лишь Ричард одиноко сидел вдали на пенечке и что-то переживал.

— «Потом» пришло? — спросил Маза Николая.

Николай долго молчал.

— Щелповник — это лес, в котором водятся щелпы, — наконец сказал он и посмотрел Мазе в глаза.

Маза ждал продолжения. Николай сдался:

—   Экотоп биостанции феноменален тем, что в нем собраны почти все биогеоценозы края. Это позволяет предположить здесь и существование внематериальной формы жизни, которую принято называть щелпами. Их обнаружил Пальцев, когда ставил опыты по фотосинтезу и закрывал на ночь растения стеклянными колпаками. Утром некоторые колпаки оказались пусты. Дело происходило вон в том ле­су. — Николай протянул длинную руку.

—   В щелповнике, — подсказал Маза.

—   Да. Щелпы могут принимать облик любого растения, животного и человека. Их ареал — щел­повник. Почему так — никто не знает.

- Может, — предположил Маза, — под щелповником руды какие особенные, ископаемый урюк...

- Нету там урюка ископаемого, — ответил Ни­колай. — Человек, который сроднился со здешними местами, явственно чувствует здесь присутствие че­го-то иного. Иногда даже видит. А если случайно заденет щелпа, то может заболеть щелпизмом. Это выражается в том, что человеку нигде, кроме биосганции, жизни нет.