Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж Страница 7

пусть хоть один предаст,

и род людской прекратится.

— Пришел час наведаться к злейшим врагам Веры, дражайший мой Адаман…

Адаман Муралл кивнул в знак согласия и последовал за своим сановным собеседником. Они вступили на лестницу, колодец которой примыкал к покоям понтифика и уводил в темные, сырые и холодные недра епископского дворца Венисии. За двумя священниками в отдалении следовали мыслехранители — восемь у муффия и двое у молодого экзарха. Шуршание белых бурнусов и шелест шелковых подошв о ступени тут же впитывала в себя тишина.

Эти визиты к четырем промороженным телам, покоящимся за стеклами витрин в подземной комнатке, до жути раздражали Адамана Муралла (как, впрочем, терпеть он не мог и все эти «мой дражайший Адаман» или «мой драгоценный сын Маркината», которые Барофиль Двадцать Пятый полагал за хороший тон и которыми пересыпал обращенные к нему фразы). Однако же визиты повторялись почти ежедневно с тех пор, как Непогрешимый Пастырь назначил Адамана на пост первого секретаря муффия. Знак внимания, без которого Адаман Муралл, свежеиспеченный выпускник ВШСП (Высшая школа священной пропаганды), с радостью бы обошелся. Он был уроженцем Дуптината, как и муффий, но лично ему маркинатское происхождение сослужило дурную службу: вместо того, чтобы вернуться в свой родной мир, как обещали наставники, ему пришлось остаться на Белле Сиракузы на неопределенный срок, и постоянно обитать в тени одной из трех наиважнейших и наигрознейших фигур империи Ангов.

Имперская планета, безусловно, отличалась неоспоримым очарованием, климатом редкой мягкости, пейзажами поразительной красоты, людьми чрезвычайной утонченности и столицей, великолепие которой стало легендарным, но для Адамана Муралла она облеклась в цвета и в ароматы ностальгии. Прошло уже более пятнадцати стандартных лет с тех пор, как он шагнул в деремат ГТК, чтобы попасть в Высшую школу священной пропаганды Венисии. Ко времени переноса ему исполнилось одиннадцать лет, и он никогда бы не поверил, что ему так будет недоставать шести времен года, ночных звезд, проспектов, обсаженных деревьями офино, выцветшего неба и увенчанных сумрачными крышами приземистых зданий его родного мира.

Как фактотум и конфидент Непогрешимого Пастыря Муралл сопровождал главу крейцианской церкви во всех его поездках, а значит — служил дополнительной мишенью бесчисленных на него покушений. Десять дней назад, в парадном вестибюле понтификальных покоев, он чудом избежал светобомбы, которая выбросила друг за другом несколько разрушительных волн и скосила около двадцати послушников и викариев. Он отделался незначительной травмой руки и тяжелым испугом, запомнившимся еще и тем, что Адаман не удержался и испустил в свой облеган несколько капель мочи.

Большинство из пяти тысяч кардиналов церкви, покидая амфитеатр конклавов, спешили предаться в тенях своих венисийских апартаментов излюбленным занятиям, а именно — интригам да заговорам. Адаман Муралл задавался вопросом, каким чудом Маркитоль (сокращение от «маркинатянин» и «паритоль»[2], прозвище, данное сиракузянами Барофилю Двадцать пятому), заполучил две тысячи шестьсот два голоса в седьмом туре голосования. Он предполагал, что неожиданный результат выборов муффия как-то связан с высшими должностными лицами викариата, чье влияние в кулуарах дворца с каждым днем становилось все навязчивее и настырнее. Несколько прогулок в отвратительный Склеп Оскопленных, потаенную комнату, где в прозрачных шарах викарии хранили свои «личные реликвии» — свои детородные органы, — подтвердили эту гипотезу.

Он, впрочем, был не единственным, у кого возникли подозрения насчет подлинности голосования: менее чем за три года в чрезвычайном трибунале, состоявшем наполовину из кардиналов и наполовину из высших викариев, были возбуждены девять исков об аннулировании.

Адаман Муралл долго колебался, прежде чем задать вопрос, который вертелся у него на языке, но однажды вечером, когда двое земляков-сопланетян оказались в маленькой гостиной апартаментов муффия одни, он начал:

— Почему кардиналы так настроены против вас, Ваше Святейшество?

Барофиль Двадцать пятый, восседая на гравикушетке — такой же безупречной, как его облеган и ряса, — устало улыбнулся. В его темных, обведенных глубокими кругами глазах блеснул мгновенный огонек. Присборенный капюшон подчеркивал его моложавые черты. В отличие от кардиналов и придворных муффий не пудрил своего лица, и над этим пренебрежением элементарными манерами похихикивали сплетники императорского и епископского дворцов.

— Я не сиракузянин, и разбираюсь в тонкостях ментального контроля не лучше вас, мой дражайший Адаман.

— Прошу Ваше Святейшество меня простить, но я не понимаю связи между враждебностью к вам кардиналов и техниками автопсихозащиты…

Муффий встал, подошел к эркеру, выходившему на Романтигуа, историческое сердце Венисии, и долго стоял, созерцая темное зеркало реки Тибер Августус. Ему казалось, что с каждой ночью на индиговом бархате неба, рассекаемом яркими огнями первых ночных спутников, звезд становится все меньше и меньше.

— Связь? — хмуро продолжал он. — Проведите всю жизнь в попытках научиться контролировать свои эмоции, и все же вам никогда не выглядеть сиракузянином. Несмотря на то, что я — Непогрешимый Пастырь, верховный глава церкви Крейца, я остаюсь прежде всего Маркитолем, чужаком-маркинатянином, втирушей, и, точно так же, как иммунная защита мобилизуется для нейтрализации вируса, сиракузяне лезут из кожи вон. чтобы устранить меня и посадить на престол Церкви одного из своих.

— Почему за вас стоят викарии? Они пользуются своим правом вето каждый раз, чтобы помешать чрезвычайному трибуналу аннулировать ваше избрание.

— Не забывайте, мой дорогой Адаман, что они пожертвовали своими детородными органами, чтобы не ведать мук плоти и посвятить себя своей задаче телом и душой. Так что они фанатики, ревниво относящиеся к своим прерогативам и озабоченные только расширением нашей Святейшей Церкви. Они, вероятно, считают, что чужак будет не так податлив, как сиракузянин, под влиянием двора…

Муффий не посчитал нужным раскрывать тайные сделки, которые возвели его на крейцианский трон. С одной стороны, разум его молодого земляка беспрестанно просматривали, и скаиту-инквизитору следовало найти в нем лишь то, что решил вложить сам муффий; с другой стороны, муффию самому еще нужно было разобраться с затененными зонами, похожими на программы ментального стирания — или на провалы в памяти — по части его связей с викариатом.

Что, так и ходить всегда под конвоем мыслехранителей — защитников ли, инквизиторов ли, стирателей или ментальных убийц? — то и дело переспрашивал себя Адаман Муралл. Тем временем двое маркинатян углубились в галерею, стены и