Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны» Страница 8

Свет вдруг включился. Неожиданно озарённые лица были грустны, как у святых мучеников. Мы переглянулись и засмеялись.

— Это экзистенциальная боль, — смеясь сказала Анжелка.

И я снова порадовался её манере изъясняться. Внешне она всё-таки оставалась девятилетней девочкой.

— Я мыслю, следовательно, существую. А это значит, что больно дышать, смотреть, ходить… Попробуй морфий.

Внизу загрохотало. Похоже, в моей квартире выломали дверь. Мы снова засмеялись: как ловко вышло, что им и в этот раз не в кого стрелять.

— Послушай, — Ангел взял меня за плечо, — а если бы к тебе обратились, скажем, так: удели-ка мне немного из своей вечности, а то мне больно. Ты бы согласился?

Я ответил, потом задумался.

— Ну и напрасно, — пробормотал Ангел.

Отчаянная чайка разбилась о стекло. Окровавленные осколки посыпались в Океан, чтобы отмыться в нём до прозрачности. А мы сидели и смеялись.

Последнее, что я успел сделать, это спуститься к себе, достать из ящика стола тетрадный линованный листок, зачеркнуть «Здравствуй» и написать:

Анжела, ты не умерла, потому что я не видел тебя мёртвой. Ты не изменилась, потому что моя память сохранила твой образ. Ты повзрослела, потому что жила в моих мыслях. Сейчас я понял это и благодарен тебе за то, что ты всегда была со мной.

Вечно твой одноклассник, Лёша Лазарев

Я сложил из письма самолётик и запустил его в белую мглу за окном.

Потом мы с Владимиром шагали через площадь, а худая чёрная тень выслеживала нас, и назойливо целилась из пистолета, и забавляла нас своими ужимками. Тень бежала вокруг на полусогнутых ногах, выстрелы напоминали о новогодних хлопушках. Тень обогнала нас. Владимир чуть не стукнулся лбом в дуло пистолета. Хлоп!

Он лежит на краю лужи в хлопьях грязного снега. Его невидящие глаза становятся прозрачными, как раух-топазы, а в середине лба зияет ещё один зрачок. Зрачок нацелен вслед пропавшей тени. Я стою рядом на коленях. Держу Владимира за ещё тёплые руки, а он тает. Как кусочек сахара.

Я лечу над ступенями:

— Владлена, помоги мне, он исчезнет…

Владлена прыгает и хлопает в ладоши:

— Как хорошо! Есть справедливость! Есть справедливость!

Снова я бегу через площадь, бегу мимо белого пальто, сползающего пеной в мутную лужу. Я бегу в музей. Кто-нибудь, помогите мне: я лежу в хлопьях грязного снега посреди площади и не вижу неба. Спаситель выходит из музея. Я в отчаянии кричу ему, что это я, что нужна помощь. Он суетливо оглядывается и поспешно сворачивает за угол. Я, не понимая зачем, бросаюсь в погоню за ним. Мы бежим, путаясь в закоулках, разбивая тонкий лёд на лужах, вздымая холодные брызги, оскальзываясь, трудно дыша. Я кричу. Чайки кричат над домами, бьют стёкла, рвут провода, падают замертво. Спаситель бежит, нелепо подбрасывая вверх коленки, и постоянно оглядывается на меня. Вдруг он пропадает в тумане, и тогда я стараюсь бежать быстрее, ориентируясь на топот его ботинок. Я не упускаю его, но догнать всё равно не могу.

И я остановился. Отдышался и побрёл неизвестно куда, натыкаясь на дома, спотыкаясь о мёртвых птиц. В лужах искрят синим светом оборванные провода. Влага мелкими каплями оседает на лицо. Я иду и иду. Я не знаю, где я. Я заблудился.

Часть II

Что было вначале: радио или небо в окне? Вначале было небо. Посветлевшее грязно-серое небо, переплетённое в окно. Потом было радио — звук. Потом возник потолок. Потом стало — я есть. Кто? Где?

Я лежу на высокой жёсткой кровати, на снежно-белых, хрустящих от крахмала простынях…

Ангел пришёл ко мне в больницу и сознался, что сам сбил меня машиной. Меня приняли за Владимира. Ангел сел в гангстерский автомобиль. На заднем сиденье рыдала Валерия. Автомобиль чёрной акулой устремился между домов. Я стоял в луже Океана, над трупом чайки, в кругу чёрных теней. Им надо было видеть меня поверженным. Ангел разорвал круг, взял меня на мушку металлического плавника на капоте и, повалив навзничь, пропустил между колёс. Мы с мёртвой чайкой лежали в луже валетом и бессмысленно таращились вверх. Через квартал Ангел развернулся и снова въехал на площадь. Валерия перестала рыдать. Они вместе с Ангелом втащили меня в красную пасть автомобиля.

Когда они за мной вернулись, на площади никого не было. Только я и мёртвая птица. Она, наверное, до сих пор там.

Я выслушал Ангела и уснул.

— Может быть, я не умирал никогда, просто летаргия… Когда-нибудь я проснусь.

— Знаешь, как это называется? Надежда. Конец настоящего. Грёза, бред, болезнь…

Валерия остриглась наголо и купила билет на пароход. Она выбрала буддийский Китай.

Мне трудно давалось различать границы сна и яви. В больнице я попробовал морфий и валялся в плену душных фантазий, тяжёлого сна. Ничем это не легче настоящего.

— О, Господи, — прошептал я.

— Ты веришь в Бога?

— А ты нет?

Что можно вычитать в зеленовато-серой мути за окном? Даже если смотреть на неё вечность?

— Но кто-то же всё это сделал? Ведь не мы с тобой?

— Мы с тобой. Больше некому.

«Город лёг в дрейф, — сказало радио. — Трансгрессия Океана успешно завершилась».

Океан накрыл Город и выдрал его из земли вместе с подземными коммуникациями, которые теперь назывались подводными. И радио сообщало, что начались подготовительные работы к первому тимбированию этих подводных коммуникаций. Аварийная осадка почти полностью ликвидирована, брекватеры установлены. Килем выбран самый крупный, некогда подземный, склад. Сублиторали вокруг Города больше нет. В пригородах устанавливаются понтоны и леера. Налаживается люминофорное освещение. Город скоро будет полностью отакелажен. Почему на весь сумеречный Город не нашлось ни одного моряка, чтобы запретить им пороть этот бред? И интересно, сколько градусов долготы и сколько широты там, где пересекаются параллели: я и реальность. Я просыпаюсь один и засыпаю вновь, и зову Ангела. И он входит сквозь дверь: дымчатые глаза, светлые пряди разбиваются о волнорез обнажённого плеча, на нём чёрная бабочка.

— Пресветлый Ангел, есть ли якорная цепь крепче человеческой любви, не дающей нам умереть после смерти?

— Память, мой друг, память, — отвечает Анжелка.

Когда Валерия отплывала в Китай, голова её уже покрылась золотистым пухом. Куда же делась Анжелка? Неужели Валерия взяла её с собой? А Маркуша? Океан смыл его «Грех». Целомудренный холст в золочёной раме висит где-то там, над моей пустой кроватью, а мимо проплывают стулья. Неужели Анжелку, и рыдающую хранительницу оклеветанного Владимира, и Маркушу, убитого в армейской уборной, Океан смыл навсегда?

— Настоящее бессильно перед прошлым, — говорит мне Ангел, — то, что сделано, не сделаешь во второй раз.

— Это всё категории времени, — тихо возражаю я, — а времени здесь нет, значит, не может быть и настоящего с прошлым.

— Или это не категории времени, ты подумай как следует.

На лице моего Ангела бледные веснушки, и от него едва уловимо пахнет кардамоном, а в другой раз лимоном, а ещё гвоздикой.

— Скотти пропал, — говорит мне Ангел.

Он приносит показать морской бинокль. Я живу на последнем этаже. Если встать у окна и приложить бинокль к глазам, то можно представить, что видишь горизонт.

Мне снится, что мы ходим в резиновых сапогах по размытому пустырю. Океан — что лохань с водой после большой стирки. Грязная пена стекает плевками с голенищ. Мы говорим, говорим, говорим о чём-то важном. И договариваемся. Я просыпаюсь и не помню, о чём.

В моей квартире нет ковров и мягких кресел. В ванной висит небольшое круглое зеркало. На окнах куцые бесцветные занавески. Над моей кроватью чистый холст в золочёной раме. На дощатом полу годовые кольца соляных разводов.

Покинув больницу, я остался лежачим бездельником. Укладывал книги стопками у кровати, рядом с чайником ставил стакан. Заваливался на кровать и начинал с верхней. Дочитав, я метко отправлял книгу в форточку. Книга взмахивала страницами и улетала на волю, окольцованная моей памятью. Я брался за следующую, открывал на том месте, где когда-то закончил её чтение, дочитывал до конца, пил воду, изредка поглаживал корешок на прощание и отпускал её вслед за предыдущей. Книга разворачивалась, ловила воздушный поток и уносилась прочь. Они-то, оказывается, были живыми. А вот я оставался мёртвым.

За этими занятиями я не заметил, когда начала приходить ко мне улыбающаяся девушка и когда перестала уходить. Вода больше не иссякала в моём чайнике, а обнаружив возле кровати наполненную тарелку, я по привычке стаскал всё, что на ней было, в рот. Когда же я наконец заметил, что вокруг меня кто-то ходит, хлопочет и хохочет себе под нос? Вероятно, я пошёл в кабинет за следующей стопкой книг. А она встала на пути и улыбается. Я подумал — немая. Оказалось, она говорит по-французски. И не только. Подражая чужим голосам, она без слов рассказала мне, как мы виделись в музее. Правда, ей пришлось кивать на чистый холст, и взбираться на воображаемый подиум, и оборачиваться на меня, улыбаясь. Её имя — Нинет Нида. Она давно рядом. Она решила заботиться обо мне. Ну и пусть.