Михаил Ахманов - Вторжение Страница 9

Глава 4

Пространство вблизи орбиты Юпитера

Он лежал на чём-то мягком и упругом, нежившим тело. Это ощущение не было связано с невесомостью — он чувствовал, как поверхность прогибается под ним, чувствовал тяжесть рук и ног, и многолетний опыт подсказывал, что гравитация тут порядка восьми десятых «же». Странно! Последнее, что он помнил, это невыносимая тяжесть, боль и что-то ещё, что-то ужасное, непоправимое. Боли и тяжести сейчас не было, но смутная картина, маячившая где-то на задворках памяти, лишала покоя. Стиснув зубы, он прорывался сквозь туман забвения, пока пелена не разошлась. Он увидел.

Увидел корпус «Жаворонка» с сотнями дыр, увидел, как из рваных отверстий выходит воздух, как он клубится и превращается в белесые снежные хлопья…

Застонав от бессилия, Литвин открыл глаза.

Тёмный сферический купол парил в вышине. Его бездонная глубина скрадывала расстояние; казалось, тёмной поверхности можно коснуться руками, и в то же время Литвин понимал, что до неё далеко — пожалуй, метров десять. Он приподнялся на локте, поворочал головой, осматриваясь. Не тесная кабина «грифа», не кубрик на крейсере, не капитанский мостик, расцвеченный мерцанием экранов… Что же?

Помещение было просторным и напоминало конфигурацией гантелю или две овальные бутылки, соединённые горлышками. Он находился у задней, мягкой на ощупь стены, и в метре от него лежали Макнил и Коркоран. Увидев их, Литвин ощутил огромное облегчение. Здесь и сейчас они были всем — соратниками, друзьями, его экипажем, всем человечеством. Эби скорчилась, прижав колени к груди, Коркоран раскинул руки, но оба, кажется, дышали. Комбинезоны были целыми, и он не заметил на них следов крови.

От задней стены, плавно переходившей в потолочный купол, пространство сужалось к бутылочному горлышку, короткому и довольно широкому коридору; за ним, насколько Литвин мог разглядеть, была точно такая же камера. Что-то шевелилось в ней, какие-то смутные силуэты, на миг приковавшие его внимание. Не пытаясь к ним присмотреться, Литвин ощупал правой рукой левую, затем прикоснулся к ноге и рёбрам. Комбинезон в этих местах был пробит, и вокруг маленьких дырочек темнели засохшие кровяные пятна. Он закатал рукав, расстегнул комбинезон, но никаких следов на коже не заметил. Потом подполз к Рихарду и Эби, прислушался к их дыханию, нащупал сонную артерию у одного и у другой и решил, что с ними все в порядке. Пульс ровный, дыхание размеренное, глубокое; не обморок, а крепкий сон.

Чего-то, однако, не хватало. С минуту Литвин мучительно морщил лоб, разглядывал лица спящих, затем ткнул себя в грудь кулаком, погладил рыжие волосы Макнил, похлопал Коркорана по плечу и…

Рука повисла в воздухе. Родригес! Где Родригес?

Литвин ещё раз оглядел помещение. Родригеса не было.

Поднявшись, он заковылял к коридору.

Это был скорее проем пятиметровой ширины. Приблизившись, Литвин заметил, что его перегораживает мембрана, прозрачная, как хрусталь, и слегка мерцающая в падавшем снаружи свете. Источник его оставался непонятным, но отсек за мембраной был ярко освещён, как если бы где-то вверху включили мощные прожектора. Коснувшись ладонями преграды, Литвин почувствовал, как она прогибается под усилием, сделал ещё один маленький шаг и замер.

В том, другом отсеке находились трое. Несомненно, люди, решил он; взгляд метался по их фигурам и лицам, выхватывая приметы сходства, отыскивая черты подобия. Рослые, белокожие, с конечностями привычных пропорций и, кажется, пятипалые… Но лица такие, что не спутаешь ни с одной человеческой расой: у того, что стоял впереди, был слишком заострённый подбородок, слишком широко расставленные глаза и голубоватый оттенок белков, в которых терялась серая радужка. Нос почти европейских очертаний, но рисунок рта совсем иной: середина опущена, и центр верхней губы заходит за нижнюю, напоминая птичий клюв. Фигура этого создания, облачённого в трико, казалась тонкой, хрупкой, но изящной, и был он, несмотря на странные черты, красив. Такими, возможно, представляли эльфов: кожа почти фарфоровой белизны, длинные, тёмные, с заметной прозеленью волосы и загадочные глаза с исчезнувшими зрачками…

Пара, стоявшая позади, выглядела иначе. Безволосые, крепкие, с широкими физиономиями и будто стёртыми чертами, они были похожи, как братья-близнецы. Одежда тоже была другой — что-то наподобие доспеха, оставлявшего открытыми руки и ноги. На запястьях и под коленями — широкие гладкие браслеты, мощные мускулы бёдер и плеч, жёсткие рты, бесстрастные лица… Охранники, понял Литвин. Тот, первый, похож на эльфа, а эти словно тролли, и красавцами их никак не назовёшь. Но раса одна и та же — тот же оттенок кожных покровов и те же странные глаза, чей взгляд не удаётся уловить… Впрочем, стражи на него не смотрели, глядел их предводитель в облегающих одеждах.

Чувство нереальности происходящего на миг пронзило Литвина. Эти трое, стоявшие за экраном из упругой плёнки, родились не на Земле; лучи земного солнца не касались их снежно-белых лиц и тел, земной воздух не вливался в лёгкие, земные воды не утоляли жажды, зелень земных лесов не ласкала взоры. Возможно, они увидели свет на планете Арктура или звезды Барнарда, в мирах Проциона или Веги, Альтаира или Ригеля, по ту сторону мрака и холода, что тянется на световые годы… Но все же они оказались людьми, и это было так удивительно и так чудесно! Так радостно! Если, конечно, забыть о погибшем «Жаворонке», о Би Джее, Прицци, Шеврезе, Бондаренко, Зайделе, о юном Иштване Сабо и ста тридцати других покойных в чреве погибшего корабля.

Литвин о них помнил.

Хлопнув себя по груди, он выставил палец, затем показал на Рихарда и Эби и выставил ещё два. Добавил четвёртый, растопырил их и потряс ладонью перед мембраной.

— Нас было четверо, понимаешь! Где Родригес? Где?

В Байконурской школе читали Литвину курс ксенологии, и объяснялось в нём, как общаться с разумными муравьями, пауками, птицами и осьминогами. Но задача оказалась проще — он встретил не октоподов, не насекомых и птиц, а людей. Весьма вероятно, их психика и физиология не слишком отличались от обычных норм, и это давало основу для контакта. Хотя бы на языке жестов, который бывает временами понятнее и выразительнее слов: сжатый кулак — угроза, раскрытая ладонь — знак добрых намерений, а поза покорности — на коленях, со склонённой головой. Счёт на пальцах тоже был универсальным знаком, по крайней мере для гуманоидов.

Тролли-охранники не шевельнулись, а эльф, вытянув тонкую руку, показал вверх. Свет померк, купол над головой Литвина вдруг обрёл космическую глубину, явив знакомые созвездия, спутники Юпитера и саму огромную планету; чудилось, что белесый газовый шар с красной отметиной висит под потолком, вращаясь неторопливо и плавно. Издалека к нему приближался цилиндр, увешанный множеством прямоугольных конструкций, явно искусственное, но не земное сооружение. Затем Юпитер с сателлитами исчез, остались только звезды и чужой корабль, наконец и он пропал, окутавшись мерцающей завесой. К ней двигались пять серебристых искр: одна побольше и четыре совсем крохотные, соединённые в пары. «Жаворонок» с «грифами», сообразил Литвин.

Из мерцания, скрывавшего пришельца, протянулся световой пунктир, разбух на конце пузырём, поймал земные корабли и начал быстро сокращаться, точно щупальце, подтягивающее добычу. «Красная тревога! — мелькнуло в голове у Литвина. — В этот момент Би Джей объявил красную тревогу, затем ударили из свомов…» Будто подслушав его, шесть пятнышек оторвались от крейсера, слились и, развернувшись, тучей пали на мерцающий экран. Миллионы ледяных кристаллов, мчавшихся с огромной скоростью, могущих изрешетить броню… Завеса, что окутывала чужаков, отразила их, удвоив или утроив начальный импульс. Словно во сне, Литвин наблюдал, как выпущенный крейсером заряд ринулся обратно, накрыл «Жаворонок», задел краем две меньшие искры и растаял в пустоте. Последнее, что ему показали, было «грифом» с развороченной обшивкой; мёртвый пилот лежал в обрывках кокона, и перед его застывшим лицом кружились кровяные шарики.

Родригес… Не валяться ему на пляжах Акапулько, не разглядывать девичьи ножки…

Горло у Литвина перехватило. Стиснув кулаки, он попытался преодолеть невидимый барьер, сделал пару шагов, но мембрана отбросила его. Он закусил губы, уставился с ненавистью на эльфа и вдруг откинул голову. Под черепом творилось что-то странное. Боль? Пожалуй, нет… Давление? Тоже не похоже… Он обнаружил, что не имеет слов для описания этих ощущений — наверно, потому, что ни один человек такого не испытывал, и значит, возникшее чувство лежало за гранью человеческого опыта. Что-то чуждое стучалось и ломилось в его разум, мелькали какие-то смутные картины и, прорываясь сквозь гул, слышались звуки, но слух и зрение были тут явно ни при чём. «Лезет в мозги, ублюдок клювастый!» — внезапно дошло до Литвина. Пожалуй, в этом случае годилась обычная ментальная защита, некое усилие, монотонное и скучное, как осенний дождь. Он принялся рассчитывать ряд Фибоначчи, [15] и непонятные ощущения исчезли.