Так вот и кончится мир - Джон Р. Фульц Страница 3

Она кричала, а я понукал её: вдох, вдох, вдох. Она тужилась и кричала. Из неё вывалился сгусток крови и плаценты, и я понял — что-то идёт не так. Её крики взлетели до пронзительной высоты и она взывала к Иисусу, к своим маме и папе, к бедняге Джонни.

Я отступил, когда её утроба треснула спелой дыней и, словно засохший сучок, высунулся кривой коготь. Она извивалась змеёй и её вой отдавался белым шумом у меня в ушах, пока тварь внутри неё продирала себе выход. Оно соскользнуло по её распахнутому настежь чреву и Эвелин отключилась. Я не мог пошевелиться. Я таращился на дитя Джонни Колтона, моя челюсть отвисла, сердце бешено колотилось в груди. Пещеру заполнил смрад глубокого океана, перекрыв душок человеческой крови и последа.

У твари была луковицеобразная голова, изумрудная и покрытая кровавой слизью. Два глаза без век пучились чёрными камнями, но ничего другого на этой морде не было. Под глазами корчилось множество трепещущих усиков, безголовые подобия змей, источающие сукровицу и слизь. Оно выползало из тела Эвелин и я понял, что она умерла. Никто не смог бы потерять столько крови и остаться в живых. Эвелин стала просто полой оболочкой. Её закатившиеся глаза смотрели в неровный потолок тоннеля. Вспоминая это, я думаю, это даже к лучшему, что она не выжила и не увидела взросшую внутри неё тварь.

Оно спрыгнуло с трупа Эвелин, разбрызгивая тёмную флегму со своих когтистых рук и ног. Ещё два придатка росли из маленькой сгорбленной спины и, когда они раскрылись, я услышал треск, как от растягивающейся кожи. Это походило на крылья большой летучей мыши, хотя чересчур маленькие, чтобы нести эту тварь, с её дынеобразной головой и раздутым брюхом. По-моему, оно весило, по крайней мере, фунтов двадцать пять-тридцать.

Бесконечный миг тварь смотрела на меня, а затем отвернулась, чтобы дёргающимися лицевыми щупальцами обследовать тело своей умершей матери. Я услышал ужасный сосущий звук, пока оно лакало кровь Эвелин, словно материнское молоко, а потом треск костей, когда его усики оплели и выжали её тело в кашу. Тварь выглядела уже немного побольше.

Звук ломающихся костей Эвелин разорвал мой транс и я метнулся к обрезу, который хранил рядом с одеялами. Тварь снова повернулась ко мне, как будто знала, что я собирался поставить на ней крест. Большие чёрные глаза сузились во впадинах и остатки его же собственного последа вытекли из незаметного осьминожьего рта. Оно уставилось на мою двухстволку и, клянусь, заговорило.

Хотя оно шипело на меня лишь мгновение, это единственное слово, которое я никогда не слышал прежде, почему-то прозвучало знакомо. Может быть, я слыхал его в кошмарах.

Ктулху, прошептало оно, прежде, чем я снёс ему башку.

Теперь я слышу это слово уже многие месяцы. Каждый раз, когда закрываю глаза.

Иногда мне снится Нью-Йорк или Лос-Анджелес, или даже Лондон. Я вижу громадные памятники мира, который был прежде, башни, что когда-то бросали вызов небесам. Я вижу их покосившимися, полуразрушенными и рухнувшими в море, и полчища холоднокровных земноводных тварей кишат на них, словно опарыши на разлагающемся трупе.

Я вижу и ребёнка Эвелин Колтон или что-то, похожее на него. Оно высится над разрушенными городами, грозовой тучей раскинув крылья, распевая дикую песнь торжества и уничтожения. Оно сидит на корточках, будто колоссальная обезьяна, на остове Эмпайр Стейт Билдинг, словно он не больше бревна, упавшего в какое-то болото, размером с весь мир.

Я вижу его детей, расселившихся по всему земному шару, заполняющих низины солоноватой морской водой, превращающих высоты в пустоши. Бурные моря извергают мириады мириад чудовищ, выкрикивающих его имя под кровавой луной.

Ктулху.

Сонмы Колтоновских детей слетают вниз с холодных звёзд, массами жужжащих мух роятся вокруг своего бога.

Вот именно, теперь я понял, это — их бог.

Это — бог нового мира.

Прошёл уже год, так как я похоронил Эвелин. Её могила лежит в одном из самых западных тоннелей шахты, отмеченная крестом, который я забрал из остатков старой церкви.

Каждый день я слушаю нескончаемую статику по радио. В разрушенном городе я нашёл небольшой генератор и накачал бензина с заброшенной бензоколонки, чтобы его запустить. Статика заполняет мои уши, а иногда даже заглушает отзвуки стонов Эвелин, когда та тварь вырывалась из неё наружу. Иногда я передаю сообщения, не выдавая, где нахожусь, но надеясь, что кто-нибудь — хоть кто — ответит. Я чувствую себя вроде тех учёных из SETI[6], которые раньше отправляли радиосообщения в космос, во тьму бесконечности, на тот случай, если кто-то там прислушивается.

Но тут лишь статика.

Там, наверху, теперь всё время льёт дождь. Я больше не могу выходить наверх, потому что в дождевых облаках движутся странные твари, а в лужах плодятся маленькие кошмары.

Мир до сих пор тонет.

Вонь океанского рассола накатывается в шахтные тоннели.

Я настраиваю регуляторы радио, высылаю ещё несколько сообщений SOS.

45-й калибр лежит передо мной на одеяле. Я смотрю на него — сверкающую серебряную перспективу.

На сей раз Эвелин не остановит меня. Один быстрый, чистый выстрел и больше я не почувствую океанской вони, больше не увижу снов, не услышу статики. Ненарушаемой, чистой статики.

Вода в бутылках заканчивается. Я не могу напиться дождём, но понимаю, что мне придётся, рано или поздно. Я не хочу задумываться, что это со мной сделает. Но жажда — демон, от которого ни один человек не может долго убегать. Я сижу, уставившись на оружие, слушая статику по радио, принимая решение.

Я поднимаю 45-й и засовываю ствол себе в рот. Он горький и холодный на вкус. Статика заполняет мои уши. Я держу большой палец так, чтобы он опирался на спусковой крючок. Я безмолвно читаю молитву и вспоминаю папино лицо.

Что-то прерывает статику.

Мгновенный сбой в стене белого шума. Я моргаю, мои губы охвывают ствол револьвера. Я вытаскиваю его изо рта и колдую над верньерами. Снова оно! Секундный разрыв в статике, голос!

Я прибавляю звук, несколько мгновений выжидаю, затем беру микрофон, бросаю пистолет.

— Привет! — говорю я, хриплым голосом, словно в горле песок. — Привет! Там кто-нибудь есть?

Белый шум статики, потом пауза, после чего одно-единственное слово, ясно прозвучавшее из пыльного динамика, жирное, как ил.

Ктулху.

Я роняю микрофон. Что-то скручивает мои потроха и я отступаю от радио, словно оно